Сергей Мельгунов - Красный террор в России. 1918-1923
Люди нечестные назвали эту точку зрения подстрекательством к убийству.[393] У меня не было охоты полемизировать с писателями, которых я глубоко презираю, ибо они отбросили основное credo писательской чести — независимость мысли и слова; у меня не было охоты убеждать и тех, которых убедить нельзя, ибо — сказал еще Герцен — «мало можно взять логикой, когда человек не хочет убедиться».
Но теперь приходится сказать несколько слов.
В действительности только люди, которые, называя «моральными слепцами» других, сами не могут еще преобороть в вопросах общественной морали своих политических предрассудков, способны низводить общественное значение лозаннского суда на простое «сведение политических счетов», как это сделало, напр., недавнее обращение партии социалистов-революционеров к социалистам Западной Европы по поводу угрозы Москвы расправиться с заложниками из числа социалистов-революционеров. В том поединке «между лагерем русской контр-революции, стоявшим за Полунина и Конради, и лагерем большевистского искажения революции, стоявшим за телом убитого Воровского — писали заграничные организации партии с.-р. — нам, русским социалистам-революционерам, нечего было делать». «Мы непримиримые враги большевистского режима произвола и красного террора… Мы не раз звали большевиков к ответу перед судом общечеловеческой совести за воскрешение — лишь для субъективно иных целей (sic!) — тех же методов управления, которые были при самодержавии вековым проклятием нашей родины; за проведение в жизнь великих лозунгов социализма (!!) методами, убийственно противоречащими всему их духу. Но мы не признаем этого права (!!) за теми, кто поднимает голос и вооруженную руку против новорожденного деспотизма большевиков лишь во имя исконного, освященного веками, деспотизма старого режима. Конради и Полунин были для нас не героями, а моральными слепцами, преступно злоупотребившими для сведения политических счетов тем священным правом убежища, которое предоставляют всем гонимым свободные демократические государства…»
Можно и, быть может, должно относиться с решительным осуждением ко всякому политическому убийству, сеящему «ядовитые семена новых ужасов и новых убийств»; может быть, та этика, которая отвергает насилие, никогда и ни при каких условиях не даст морального оправдания акту мести или возмездия, во имя чего бы он ни совершался; может быть, к страшным вопросам смерти человек не имеет даже и права подходить с точки зрения целесообразности… Но наша обыденная, житейская психология во всяком случае даст нравственное оправдание лишь тому убийце, который, совершая свое преступление против человеческой совести, сам идет на смерть. Поэтому тот, кто имеет смелость и мужество взять на свою ответственность пролитие человеческой крови, тот, кто считает себя вправе совершать этот акт отомщения, должен мстить там, где происходит насилие; может быть, человек, вступающий на путь террористической борьбы, и не имеет права уже в силу этого нарушать «священные права убежища».
Но почему однако та политическая партия, которая в своей политической борьбе искони шла по пути террористической борьбы, считает, что ей одной только принадлежит «право» выявлять «общечеловеческую совесть»?
И кто дал нам право отнимать у Конради стимул того, возможно преступного, героизма, который влечет русского гражданина и патриота на отомщение за те тысячи мучеников, за те тысячи жертв террора, кровью которых обильно орошена русская земля?
Бесспорно, убийца Воровского мстил не за ложные методы «проведения в жизнь великих лозунгов социализма». Но в человеческой жизни есть нечто более могучее, и кто дал право отнимать у Конради чувство любви к поруганной родине, во имя которой он совершал, по его словам, свое преступление? Кто дал право Ф. Дану назвать Конради «ополоумевшим мстителем за претерпетые личные обиды и страдания»?
«Мещанская» идеология присяжных заседателей швейцарского демократического суда, несмотря на всю трудность политического международного положения, сумела возвыситься до понимания высшей объективной правды и вынести оправдательный приговор убийцам, независимо от политических симпатий или антипатий судей к подсудимым.
Почему? По той самой причине, думается, по которой берлинский окружной суд оправдал в 1921 году убийцу великого визиря Турции Талаат-Паши, молодого армянского студента, Тальитьяна, — и тогда этот приговор приветствовался с.-р. печатью, приветствовался и демократической печатью самой Германии, как приговор официального суда, совпавший с правовым сознанием народных масс.
Слишком ужасна оказалась и та действительность, которая раскрылась перед глазами лозаннского суда: судили — и во всяком случае судьи — не «политическую тяжбу контр-революции и революции», а большевистскую действительность.[394] «Человеческая совесть», заключенная в юридические формы, может быть, только впервые вынесла гласное свое осуждение большевистскому террору. И это оправдание должно служить memento mori для тех, кто еще продолжает творить свое насилие.
Оставим лучше в стороне столь любимые некоторыми ссылки на глас «многомиллионных трудовых масс». Кто только на них не ссылается! Это — спекуляция на народном мнении, как когда то сказал Луи Блан.
Возможно, что лично я и плохой «демократ» и плохой «социалист», ибо по мнению г. Дана,[395] всякий демократ должен был приложить все усилия к тому, чтобы «именно контрреволюция была посажена на скамью подсудимых и пригвождена к позорному столбу» — но для меня органически непонятна эта «демократическая» позиция, и я не боюсь в таком случае отказаться от «демократических» и «социалистических» предрассудков.
Я вспоминаю слова французской писательницы Odette Keun, почти коммунистки, закончившей недавно свою книгу о России знаменательными строками: «я убеждаю европейские правительства во имя еще живущих среди этих ужасов в России, при переговорах с советской Россией поставить предварительное требование ослабить существующий режим, воплощающий и даже превышающий ад средневековья». Перед моими глазами в данный момент проходит только эта действительность, а не проклятое, быть может, прошлое и загадочное, скорее сумрачное будущее.
«В такой момент молчать — заканчивается процитированное выше обращение к социалистам Европы — значит, быть может, стать попустителем новых жестокостей, новых преступлений. Пусть же властный голос мировой общечеловеческой совести остановит — пока не поздно — руку палачей, уже начавших злобно играть веревкой над головами давно и хладнокровно обреченных им жертв».
В такой момент гипноз «фашизма» может лишь ослабить наши призывы к «мировой общечеловеческой совести».
ПОЧЕМУ?
(По поводу воззвания Мартова против смертной казни)
«Какое счастье, — говорил Мирабо 27 июня 1789 года, — что великая революция обойдется без злодеяний и без слез. История слишком часто повествовала о деяниях хищных зверей. Мы можем надеяться, что начнем историю людей».
Как ошибался Мирабо. Как ошибался Жорес, писавший, что слова «великого трибуна» должны сделаться гуманным лозунгом для грядущей пролетарской революции. «Пролетарии, помните», добавлял Жорес по другому поводу, вспоминая слова Бабёфа, «что жестокость — остаток рабства, потому что она свидетельствует о присутствии в нас самих варварства, присущего угнетающему режиму!..»
Но «история людей» не началась еще и в наши дни. Так остро это ощущаешь, когда вновь перечитываешь яркое воззвание Ю. О. Мартова против смертной казни, выпущенное редакцией «Социалистического Вестника» отдельным изданием. Это — документ, написанный поистине «кровью сердца и соком нервов». «Всю силу своего желания, страсти, негодования, бичующего сарказма» — говорит редакция — Мартов бросил «в лицо палачам, чтобы остановить их преступную руку».
Хотелось бы строка за строкой вновь повторить статью Мартова, еще раз выписать сильные места, написанные им в защиту того учения, которое провозгласило «братство людей в труде высшею целью человечества», и именем которого совершается «кровавый разврат» террора в современной России. Возьмем лишь последние строки. Мартов кончал: «Нельзя молчать. Во имя чести рабочего класса, во имя чести социализма и революции, во имя долга перед родной страной, во имя долга перед Рабочим Интернационалом, во имя заветов человечности, во имя ненависти к виселицам самодержавия, во имя любви к теням замученных борцов за свободу — пусть по всей России прокатится могучий клик рабочего класса:
Долой смертную казнь!
На суд народа палачей-людоедов!»
Нельзя молчать! Каждое слово этого воззвания действительно «бьет, как молот; гудит, как призывный набат». И тем не менее воззвание Мартова «не было услышано».
