Ю. Бахрушин - Воспоминания
Преподаватели разных наук, учителя иностранных языков, воспитательницы, портнихи и парикмахеры немедленно окружили новоиспеченную мануфактур-щицу и чрезвычайно быстро, благодаря ее природным способностям, превратили ее в великосветскую даму.
Постоянные поездки с Саввой Морозовым за границу, пребывание на фешенебельных западноевропейских курортах и в лучших отелях столиц мира окончательно рафинировали бывшую ткачиху. Рано овдовев, она неизменно проводила каждое лето в своем имении под Ново-Иерусалимом, где покровительственно принимала в качестве постоянных гостей Левитана, Чехова, Поленова, Серова. Туда, на поклон к ней по делам Художественного театра, одним из финансовых создателей которого был ее покойный муж, приезжали Станиславский и Немирович-Данченко. К тому времени она уже стала общепризнанной grande dame Москвы. И вот одним прекрасным утром вся купеческая Москва узнала, что вдова Саввы Морозова перестала юридически существовать. А взамен появилась генеральша Рейнбот.
Это превращение мало отразилось на судьбе Зинаиды Григорьевны в среде московского большого света. Будучи вдовой, она мало появлялась в обществе, а теперь, благодаря своему замужеству, отстав от своих и не пристав к чужим, почти окончательно порвала с московским купечеством, и ее можно было лишь увидать на театральных премьерах.
Все это, надо думать, мало смущало ее мужа, который весьма резонно считал, что сделал неплохое дело, став обладателем жены интересной наружности, а заодно и ее движимого и недвижимого имущества, значительно превышающего благосостояние многих европейских патентатов.
Анатолия Александровича Рейнбота помню хорошо. Это был плотный, немного склонный даже к полноте мужчина с навощенными кончиками усов и в пенсне с золотой оправой. Стекла этого пенсне скрывали пару серых оловянных глаз с пронзительным, тяжелым взором. Несмотря на его подчеркнутую постоянную любезность, взгляд этих металлических глаз всегда распространял вокруг него какой-то холодок. Впрочем, в семейной обстановке, по слухам, которые доходили до нас через мою учительницу французского языка, он был трогательным и внимательным отцом.
Рейнбот как-то столь же неожиданно скрылся с административного горизонта, сколь неожиданно и появился. Его дальнейшая служебная карьера особенно пышно не расцвела. Он оказался замешанным в каком-то грязном деле, судим, но помилован, однако это мало на него повлияло — вероятно, он был достаточно удовлетворен достигнутым на финансовом поприще. Как градоначальник он как будто не сделал ничего ни плохого, ни хорошего. Москва его вскоре забыла и еще раз заговорила о нем лишь в начале первой империалистической войны, когда он вдруг, видно, следуя велению своего русского сердца, с высочайшего дозволения из генерала Рейнбота превратился в генерала Резвого. Многие удивлялись, почему он просто не принял фамилии своей жены.
Сильные мира сего редко приглашались в наш дом, так как отец имел с ними мало общего и не находил их общество особенно интересным. Все же отступления от этого правила бывали, вызванные обычно какими-либо особыми обстоятельствами. Чрезвычайно памятен мне в этом отношении один вечер.
Это было в начале 1907 года. Незадолго до этого Московская городская дума передала отцу заведование Введенским городским Народным домом. Отец, со свойственным ему в делах размахом, сразу решил в корне изменить все ведение дела в этом театре. Он замыслил создать такой театральный коллектив, который мог бы конкурировать с лучшими московскими театрами. Для этого, кроме привлечения к делу новых художественных сил, необходимо было заручиться поддержкой художественной общественности города и в первую очередь высшей администрации Москвы, которая при желании легко могла вставлять палки в колеса нового начинания. Именно с этой целью отец и пригласил к нам в один февральский вечер и градоначальника, и городского голову, и членов городской управы, и даже московского полицмейстера, и начальника жандармского управления. Эти последние два административных чина никогда не появлялись в приличных домах, так как принимать полицейских и жандармов считалось абсолютно недопустимым в хорошем обществе. Этот вечер носил чисто официальный характер, так что я лично на нем не присутствовал. В самый разгар приема, не помню, в связи с чем, мы с гувернанткой через окно выглянули на улицу и застыли в недоумении. Наш дом был форменным образом оцеплен. По обеим сторонам улицы, на тротуарах ходили городовые, околоточные и шпики, а по мостовой патрулировали конные казаки. Эта комедия продолжалась до самого разъезда гостей. Видно, события 1905 года не так легко сглаживались в памяти московских властей и их призрак продолжал действовать на их издерганные нервы.
Люди, отыгравшие свою роль на политической сцене, были более радушно принимаемы в нашем доме. Среди последних не могу не вспомнить милейшего, обаятельного генерала Владимира Гавриловича Глазова, вознесенного в 1905 году на пост министра народного просвещения. Веселый, жизнерадостный, чрезвычайно благодушно и доброжелательно настроенный ко всем, он вносил своим присутствием какой-то своеобразный уют в общество, в котором бывал. Одно мне осталось на всю жизнь непонятным — почему он когда-то был министром народного просвещения, что общего имел он с наукой? Разве только то, что, шутки ради, иногда кропал более чем посредственные вирши.
Все же, в конце концов, обстоятельства принудили отца завести постоянного гостя из числа московского начальства. Незадолго до революции 1905 года в нашем доме стал бывать один театрал. При каких обстоятельствах он впервые появился на наших субботах, впоследствии мои родители припомнить не могли. Он очень увлекался музеем и театром. На предложение оставить свой автограф в нашем альбоме он ответил, что очень бы желал записать одно стихотворение, но оно очень длинное и он сделает это как-нибудь в другой раз на досуге. Обещание он свое сдержал, и вскоре страниц шесть нашего солидного по своему формату альбома оказались исписанными бойким канцелярским почерком. Содержание появившегося стихотворного произведения было ультрареволюционное. Автор предусмотрительно не стал подписывать своего творения полной фамилией, а скрепил его буквой Z.
Так как в нашем альбоме часто запечатлевались стихотворные политические шутки, то отец и не обратил особого внимания на появившееся в его альбоме новое «крамольное» произведение. Автор продолжал бывать у нас в доме, стремясь быть полезным и приятным всем, хотя никто его особенно хорошо не знал. Как-то в одну из суббот к нам приехал кто-то из актерской среды, кто неожиданно оказался коротко знаком с революционно настроенным театралом. В течение вечера этот приехавший знакомый отца отвел его в сторону и задал ему вопрос:
— Скажите, почему у вас бывает Z? Вы знаете, кто это такой?
Отец ответил отрицательно.
— Это известный провокатор, видный деятель охранного отделения, — пояснил его знакомый.
Отец пришел в ужас. Естественно, что после этого случая прислуге раз и навсегда было заказано говорить «не принимают» в случае приезда незадачливого театрала. Но он был настойчив — приезжал и уезжал, поцеловавши замок неоднократно. Догадываясь, в чем дело, он улучил время, когда мать и отец уехали куда-то, и приехал к нам, вызвав в переднюю меня. Я и понятия не имел о всем происшедшем, так как, конечно, старшие не сочли нужным сообщить мне об этом.
Увидав меня, театрал рассыпался в сожалениях, что не застал дома моего отца, которого давно не видал, и очень просил меня передать ему привезенную в дар музею книгу.
Кстати сказать, книга оказалась очень редкая, что не помешало отцу отослать ее при соответствующем письме дарителю и при этом сделать еще и мне заодно внушительный разнос. С этих пор театрал навсегда скрылся с нашего горизонта, но мои родители поняли, что их субботние вечера находятся под тайным надзором соответствующего политического учреждения. После этого отец решил гарантировать себя от повторения подобных случаев постоянным приглашением какого-либо явного представителя власти, могущего в случае надобности дать интересующимся справку о том, что делается у нас в доме по субботам.
Впрочем, не одни только провокаторы не принимались в нашем доме. В этом отношении отец руководствовался не всегда только этическими соображениями — зачастую поводом для этого служили личные симпатии или антипатии. Например, у нас никогда в доме не бывал Ф. И. Шаляпин, хотя он и был очень хорошо знаком с отцом и придавал большое значение музею. Отец в свою очередь был пламенным поклонником Шаляпина как певца и актера, но никак не воспринимал его как человека за постоянные несдержанные и некультурные выходки. Отец говорил, что присутствие Шаляпина в доме чересчур жестокое испытание для его нервов — он будет все время бояться, как бы Шаляпин не учинил скандала.
