Владислав Гончаров - 1917. Разложение армии
Я провел эту ночь с 4 на 5 июля у моей матери на Симбирской улице, в д. № 49. На следующий день ранним утром я отправился во дворец Кшесинской, где находилась большая часть наших кронштадтских матросов. Военная организация при Центральном комитете Российской социал-демократической рабочей партии избрала меня комендантом дворца. Пришедший во дворец выпускающий редактор газеты «Правда» Константин Степанович Еремеев сообщил, что ночью был произведен разгром редакции «Правды». Явившийся из Петропавловской крепости Рошаль принес известие, что генерал Половцев звонил по телефону в крепость и сообщил, что разгром «Правды» произошел не по его распоряжению.
Стали приходить слухи, что озлобленная против большевиков чернь собирается произвести нападение на дворец Кшесинской. Для самообороны дворца я под свою ответственность решил выписать несколько малокалиберных орудий, намереваясь их выставить перед дворцом не столько для активного действия, сколько для психологического устрашения толпы, по слухам, готовившейся произвести нападение. С этой целью я отправил с товарищем И. Селицким бумагу в Кронштадтский Исполнительный комитет, прося выслать несколько легких орудий, необходимых для защиты кронштадтцев от нападений озверелой контрреволюционной толпы. Аналогичная бумага с просьбой выслать три 47-мм орудия и несколько пулеметов была отправлена мною и в Морской полигон. Как я впоследствии узнал, обе мои просьбы были отклонены. Я сам в тот же день вечером разговаривал по телефону с Кронштадтом и передал товарищу Дешевому, беседовавшему со мной, что опасность нападения миновала и никакие орудия не нужны. На его вопрос, что делать, я определенно ответил: «Сохранять и внушать другим выдержку, спокойствие, самообладание и полное воздержание от каких бы то ни было выступлений.
Днем того же 5 июля я, Рошаль и Ярчук пришли к единогласному решению, что все кронштадтцы без исключения должны сегодня же вернуться домой. С призывом к возвращению мы объехали на автомобиле все казармы, где находились наши кронштадтцы. Все товарищи согласились сегодня же уехать в Кронштадт, но лишь при обязательном выполнении следующих условий: 1) все арестованные кронштадтцы должны быть освобождены; 2) все отобранное оружие возвращается и 3) кронштадтцам гарантируется безопасное возвращение из Петрограда в Кронштадт. С этими условиями мы решили ехать в Центральный Исполнительный комитет. Объехав казармы и выяснив настроение товарищей-кронштадтцев, мы вернулись во дворец Кшесинской и встретились здесь с делегацией в 8 человек [70] (Шугрин, Донской, Ремнев и др.), делегированных в Петроград, в Центральный Исполнительный комитет Кронштадтским советом с поручением возвратить всех кронштадтцев на тех же самых условиях, которые были выработаны и нами. На катере мы все вместе поехали в Таврический дворец. Здесь нас принял Б.О. Богданов, который от имени военной комиссии заявил, что кронштадтцы могут уехать лишь после того, как сдадут оружие членам Петроградского Исполнительного комитета в присутствии членов Кронштадтского Испольнительного комитета. Это оружие вслед за тем будет отправлено в Кронштадт, гарантировал нам Богданов.
Я заявил, что усматриваю недоверие к Кронштадтскому Исполнительному комитету в том, что оружие передается не ему, а петроградским товарищам. Тогда Борис Осипович Богданов сказал, что оружие может быть передано нам в их присутствии. После этого мы отправились на совещание и большинством всех против одного решили принять предложенные условия. Через некоторое время мы были приглашены на заседание военной комиссии. Едва мы успели войти, как Богданов заявил, что условия изменены: оружие должно быть сдано без всяких указаний того, куда оно затем будет направлено. Мы просили отложить решение этого вопроса до 10 час. утра следующего дня, так как не могли взять на себя решение этого вопроса, не посоветовавшись с Кронштадтским Исполнительным комитетом. Наша просьба была уважена. Но как только мы собрались уходить, председатель военной комиссии М.И. Либер обратился к нам со следующим замечанием: «Мы не хотим быть неправильно понятыми. Имейте в виду, что к 10 часам утра вы должны принести уже готовый ответ». Мы удалились. Но через несколько минут нас вернули, и Либер нам заявил: «Мы ставим вам ультимативное требование. Вы должны сейчас же сказать нам: сдаете ли вы оружие, или нет. Если да, то через два часа все оружие должно быть сдано. Выслушав это требование, я заявил, что после каждого ультиматума предоставляется известный срок, по крайней мере в несколько часов. «Вы – люди военные и должны действовать по-военному, – ответил Либер. – Мы даем вам срок – 10 минут».
Выйдя для совещания, мы через минуту явились и сделали следующее заявление: «Мы поставлены в невыносимые условия. Мы совершенно лишены времени для размышлений. Мы не можем посоветоваться ни с нашим Исполнительным комитетом, ни с нашими товарищами-кронштадтцами. Объясните нам, чем продиктован такой краткосрочный ультиматум?» – «Железная необходимость властно требует этого», – ответил Либер. – «Скажите нам, что это за железная необходимость? – спрашивали мы. – Быть может, мы также проникнемся вашими доводами». – «Мы ничего вам не можем сказать», – ответил Либер. – «Тогда, – сказали мы, – ввиду того, что мы поставлены в безвыходные условия, никакого ответа мы дать не можем и снимаем с себя всякую ответственность». – «Наши переговоры закончены. Мы также снимаем с себя всякую ответственность», – промолвил в ответ Либер.
После этого мы разошлись. Ввиду того, что мосты были разведены, я не попал к себе домой на Выборгскую сторону и отправился ночевать к Каменеву. На следующее утро 6 июля я написал следующую инструкцию для товарищей-кронштадтцев: 1) Никому не выходить на улицу, тем более с оружием в руках. 2) По требованию вооруженного войска, уступая силе, немедленно сдавать все оружие. 3) Вступить в самую тесную связь и действовать в полном согласии с комитетами и солдатскими массами тех частей, где расквартированы товарищи-кронштадтцы. 4) Обсудить на местах вопрос о возвращении в Кронштадт.
Эта инструкция была прочитана мною Г.И. Благонравову с просьбой занести ее в Таврический дворец и передать ее кому-нибудь из кронштадтцев для распространения среди наших товарищей. Днем я узнал, что все кронштадтцы выехали из Петрограда. На следующее утро 7 июля я через Ораниенбаум уехал в Кронштадт.
Буржуазные газеты писали обо мне слишком много лжи. В том числе сообщалось, что я играл главенствующую роль в Петропавловской крепости. На самом деле я в Петропавловской крепости не был ни разу. Точно так же я не охранял и не сопровождал В.И. Ленина по той простой причине, что он в Кронштадт вовсе не приезжал. Когда в ночь с 12 на 13 июля я узнал, что имеется предписание о моем аресте, то пожелал тотчас же явиться в Петроград для следствия и суда. 13 июля я и товарищ Ремнев вместе с делегацией от Кронштадтского Совета явились на квартиру помощника морского министра капитана 1-го ранга Дударова и отдали себя в руки правосудия. За все мои дела и слова я готов понести полную ответственность и заслуженное мною наказание, если оно полагается по законам свободной, республиканской России. В государственной измене и в участии в вооруженном восстании виновным себя отнюдь не признаю.
Мичман Раскольников-Ильин Военно-морской судья подполковник Соколов
(Ленингр. областное арх. бюро, 5-е архивохранилище. Дело: «Предварительное; следствие, произведенное следственной подкомиссией по расследованию действий морских частей и команд г. Кронштадта в связи с вооруженным восстанием 3–5 июля [1917 г.] по делу о мичмане Раскольникове, прапорщике Ремневе, гражданине Рошале и др.», т. II, л. 11–24. Публикуется по: Большевизация Петроградского гарнизона… С. 206–218.)
№ 127. Показание Рошаля у следователя об участии кронштадтских моряков в июльском выступлении
Движение 3–4 июля сего года я считаю стихийным, т. е. возникшим вне всяких организаций как политических, так и общественных; причинами, вызвавшими это движение, я считаю военную политику Временного правительства, которая вызывала возмущение и недовольство масс, а также и аграрную политику правительства и стремление в рабочем вопросе стать на точку зрения интересов капитала. Все это вместе естественно заставило массы волноваться, и никакая организация не в силах была удержать проявления этого неудовольствия, тем более что массы чутьем угадывали возможность возникновения военной диктатуры, которая впоследствии так рельефно проявилась в мятеже Корнилова.
Что же касается моего соглашения с Раскольниковым, Ярчуком, Гурвичем и Громовым, то указываю, что все эти лица принадлежат к различным политическим партиям, а я как убежденный социал-демократ координирую свои действия только со своей политической партией. Гурвича (он же Веник) я впервые увидел в дни самого выступления, т. е. 3–5 июля и поэтому не мог войти с ним в соглашение, тем более что он был исключен, как я узнал из газет, из состава Сестрорецкого комитета Р.С.Д.Р.П. и впоследствии был исключен также и из Кронштадтского комитета той же партии. С марта по июнь сего года ни я, ни Раскольников не только не призывали массы к выступлению против Временного правительства, но, напротив того, указывали, что обязанностью меньшинства (к которому я относил позицию Кронштадтского Совета рабочих и солдатских депутатов) является подчинение большинству, и потому Кронштадтский комитет нашей партии в дни 9 и 10 июня с. г. призывал массы к спокойствию.
