Михаил Хейфец - Цареубийство в 1918 году

Вначале режим был относительно мягким. Злокаэовские алкаши сознательно не мучали узников, просто само их хулигански естественное поведение выглядело пугающе. Камердинер Терентий Чемодуров рассказывал, что «Романовы обедали все вместе, за одним столом с ними обедал комендант Авдеев, часто пьяный, без кителя… Авдеев неприлично и оскорбительно вел себя с Государем: желая взять из общей тарелки какое-либо блюдо, он тянулся рукой между Государем и Ее Величеством и локтем задевал государя по лицу… Ложек, ножей, вилок часто не хватало. Участвовали в обеде и красноармейцы. Придет какой-нибудь и лезет в миску: «Ну, с вас довольно, я себе возьму»… Устраивали переклички. Когда княжны шли в туалет, красноармейцы якобы для караула шли за ними в уборную.

Эти рассказы камердинера подтверждаются показаниями разводящего Якимова (сам он в покои допущен не был и лично ничего не видел, но на постах кое-что знали и слышали); «Пьяные, они шумели в комендантской комнате, орали, спали вповалку и разносили грязь. Пели они песни, которые, конечно, не были приятны для царя: «Вы жертвою пали», «Отречемся от старого мира», «Дружно, товарищи, в ногу». Вот, зная Авдеева как большевика, как человека грубого, пьяного и душой недоброго, я думаю, что он обращался с Царской семьей плохо: не мог он обращаться с ней хорошо по его натуре, поведению. Как я сам наблюдал его в комендантской, думаю, что его обращение с Царской семьей было для нее оскорбительным. Припоминаю еще, что вел Авдеев со своими товарищами разговоры про Распутина… что государыня будто бы жила с Распутиным.»

Предположения Якимова находят подтверждение в художествах, которые следователи обнаружили на стенах ДОНа. Вот их образцы: «Царя русского Николу за хуй сдернули с престолу»; «По всей по деревне погасли огни, Сашка с Гришкой спать полегли»; «Сашка и Гришка сидят за столом, сам Николашка пошел за вином».

Охранники, однако, были убеждены, что обращались с царской семьей хорошо. Так показали Проскуряков и Медведев.

Режим семьи был однообразен. Вставали в 9 утра, пили чай и полтора-два часа гуляли в саду. Потом Авдеев сократил срок прогулки до часу в день, чтоб «было похоже на тюрьму», как он объяснил Николаю. Обед полагался в час, но, как правило, запаздывал. На питание Николай не жаловался, наоборот, в дневнике похвалил. Ежедневно приносили молочные продуктовые передачи из монастыря (о причинах такой любезности со стороны охраны смотри ниже). Иногда возникали конфликты, чаще всего с Дидковскнм, однажды с Войковым. Как-то часовой выстрелил в окно, из которого выглянула великая княжна: «По-моему, просто баловался с винтовкой, как всегда часовые делают» (запись в дневнике от 14 (27) мая). Каждый визит в тюрьму казался событием: за день до выстрела вместе с врачом В.Деревянко пришел некий черный господин, которого семья приняла за коллегу Деревянко (это был комиссар-чекист Яков Юровский, в прошлом ротный фельдшер). Через месяц комендант предупредил: возможен налет анархистов, надо собраться на этап в Москву: «Немедля начали укладываться, но тихо, чтоб не привлекать внимания караула, по просьбе Авдеева» (31 мая/1З июня нов. ст.).

Однажды их посетили сразу 6 человек, сказано было, что это «комиссары из Петрограда». «Приходили какие-то субъекты и молча при нас разглядывали окна» (10/24 июня).

В эти месяцы царь много читал. Еще в Тобольске он думал над «93-м годом» В. Гюго, романом о революции. Потом последовала «Всеобщая история» Йегера, из прозы «Анна Каренина» («читал с увлечением»), прежде не читанная 4-я часть «Войны и мира» и – неожиданно – «Синее с золотом» Аверченко. В Екатеринбурге, углубившись в библиотеку хозяина дома, он с необыкновенным интересом записывал впечатления от… Салтыкова-Щедрина. На какие-то важные мысли наводило скрытного и мистически настроенного монарха чтение сатирика: ни одному литератору в жизни не дал он столько положительных оценок. Читал все: «Господ Головлевых», «Пошехонскую старину», статьи, сказки – том за томом: «Занимательно и умно». Последняя, за 10 дней до гибели, запись о прочитанном: «Все эти дни по обыкновению много читал. Сегодня начал читать седьмой том Щедрина. Очень нравятся мне его повести, рассказы и статьи» (23 июня/6 июля 1918 года). Чем привлек Щедрин монарха?

Вспоминается признание другого мистика и монархиста: «Все остальные черты в моих сатирических повестях: черные и мистические краски (я – мистический писатель), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противопоставление ему излюбленной и великой Эволюции, а самое главное – изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М. Е. Салтыкова-Щедрина…»

(М.Булгаков, Письмо советскому правительству от 28.Ill 1930.)

Возможно, по-романовски идеализировавший народ Николай разглядел в книгах Щедрина эти глубочайшие страдания.

Режим постепенно ужесточался. Вначале поступала почта: пришла, например, посылка с шоколадом от сестры императрицы Елизаветы Федоровны. (Авдеев и его команда шоколад украли.) Потом почта перестала поступать. Приходила газета: Николай подписался на «Екатеринбургский рабочий». Потом газета исчезла. В дом допускали только священников по двунадесятым праздникам и уборщиц.

Но за 20 дней до гибели, царь занес в дневник: «На-днях мы получили два письма, одно за другим, в которых нам сообщали, чтобы мы приготовились быть похищенными какими-то преданными людьми» (14 июня/27 н ст.). Через 17 дней, за три дня до гибели, в дневнике Николая II появилась последняя в его жизни запись:

«Вестей извне никаких не имеем.»

Глава 27

УБИЙЦЫ

Главное обвинение Бруцкуса в адрес Соколова таково: следователь на протяжении своей книги не упомянул фамилию – Ленин. Ни разу.

Ученый не забыл процитировать предложение, десятилетиями защищавшее Соколова от подобных упреков: «Соколов, облупив на нужды погрома Свердлова с Голощекиньм, печально восклицает: «Нет сомнения, были и другие лица, решавшие вместе со Свердловым и Голощекиным судьбы Царской семьи. Их я не знаю.» «Изучив нрав Соколова, – комментирует он, – мы легко расшифруем эти слова. Когда Соколов, имитируя честность и бескорыстие, пишет: «Национальность их мне неизвестна», – мы знаем, что дело идет о русских, которых требуется замаскировать… Когда он … не называет других фамилий, кроме Свердлова и Голощекика, только потому, что их не знает, то секрета тут нет никакого: неизвестные Соколову имена принадлежат неевреям. Это имена членов советского правительства во главе с Лениным, это имена главарей чрезвычайки с Дзержинским, Менжинским во главе, это имена вождей Красной армии, давшей силу советской власти…»

(Намек на генералов, массами пошедших на службу в РККА.)

Приведу здесь почти полностью огромную цитату из Бруцкуса, современника екатеринбургского убийства, рассуждавшего о его первопричине так:

«Если бы все члены ЦИКа, все народные комиссары и все вообще влиятельные большевики предложили такое решение этого вопроса, которое было бы неугодно Ленину, ничего из такой внушительной демонстрации не вышло бы… Если все Романовы, оказавшиеся в руках большевиков, были истреблены… то именно такое решение вынес Ленин, один только Ленин… Единственный виновник – Ленин, и никто больше. О виновности всех остальных можно говорить… как о виновности в гибели казненного от руки судей, вынесших приговор на точном основании закона, или того палача, который рубил голову.

Ленин приказал убить Романовых – это истина, не требующая доказательств, это историко-политическая аксиома. Но за Лениным… упрочена репутация идейного борца… Счастье этого человека беспримерно: от его имени отскакивают все ужасы гражданской войны, террора, миллионы трупов, раскиданные по русской земле… Между тем, Ленин не только попуститель кровопролития, но и убежденный организатор величайшей бойни на Земле… Этого мало. О Ленине точно известно, что он был лично сторонником крови, тем, кого в применении к хирургам называют мясником. Никого и ничего в своей жизни не пожалел Ленин… Это он – автор теории и практики об истреблении целых классов и горячий поклонник Дзержинского с его бессудными казнями и адскими пытками… Ни разу не узнал он радости прощения. Его сердце, наоборот, отзывалось с удовлетворением на призрак насильственной смерти. Ему даже не пришло в голову помиловать ранившую его Каплан. Он не подписал ни одной отмены смертной казни ни одному рабочему или крестьянину… Его чисто палаческий образ действий в деле братьев Генглез изумил даже его ближайших соратников, хотя они хорошо знали своего Ильича…

(Ни в одном источнике или исследовании я не встретил никаких упоминаний о деле Генглез, ни даже их фамилий.)