Коллектив авторов - Александр II. Трагедия реформатора: люди в судьбах реформ, реформы в судьбах людей: сборник статей
Петербургские сплетники попытались связать покушения на императора и его роман. Так, после взрыва в Зимнем дворце началось активное обсуждение, каким образом злоумышленникам удалось проникнуть в императорскую резиденцию. Хотя дворец находился вне сферы действия полиции, подчиняясь министру двора, ответственность за взрыв была возложена на петербургского временного генерал-губернатора И.В. Гурко. Е.М. Феоктистов, близкий друг последнего, в воспоминаниях утверждал, что А.В. Адлерберг препятствовал генерал-губернатору в подчинении дворца полиции, потому что там проживала Е.М. Долгорукая, ходить к которой с конвоем государю было бы «неудобно»{531}.
Предпринимались попытки обнаружить какую-то мистическую связь между «безнравственным» поведением императора и покушениями на него. Например, ходил слух о том, что преждевременная смерть ждет того из Романовых, кто женится на Долгорукой. При этом намекали на судьбу Петра II{532}. В то время как проповедники убеждали паству, что Бог наказывает русский народ за грехи, «попуская» совершаться покушениям, некоторые представители общества могли воспринимать их как «Божью кару» самому Александру II за «попрание божеских и людских законов»{533}.
Впрочем, династический скандал, активно использовавшийся революционной пропагандой для дискредитации Александра II, едва ли следует рассматривать как главный фактор, определявший отношение к императору как «мишени» террористов. Любовные похождения императора легко становились дополнительным поводом для негативной его оценки, но они же могли служить доказательством «дееспособности» шестидесятитрехлетнего монарха[40]. При формировании мнения об Александре II, таким образом, на первое место выходило отношение к его внутриполитическому курсу.
Покушения на политика
1879–1881 гг. были для Российской империи временем общего «недовольства» «существующим порядком вещей». Среди «охранительно» настроенной части общества выделялся круг лиц, чьим духовным лидером, несомненно, был К.П. Победоносцев. Знакомые и незнакомые ему люди, подчас анонимные корреспонденты, писали о том, каким видится им положение страны. Большинство из них соглашалось с мнением самого обер-прокурора, констатировавшего в письмах наследнику отсутствие «твердого правительства», «единства власти, воли и направления»{534}. В этих кругах испытывали почти болезненную ностальгию по «системе покойного Муравьева»{535}, печально знаменитого усмирителя царства Польского. В царствовании Александра II некоторые представители общества видели «систему подтачивания всех коренных начал, созданных русской историей»{536}. Особенное опасение этих кругов вызывали разговоры о грядущем «увенчании здания», которое становилось все более реальным в эпоху «новых веяний».
С другой стороны, можно выделить людей, также придерживавшихся правых взглядов, которые иначе расставляли акценты. Известный публицист генерал-майор Р.А. Фадеев писал, что общество в большинстве своем проникнуто «недоверием ко всему правительственному строю» в силу «гнетущего произвола бюрократии»{537}. С его точки зрения, «разлад» между обществом и правительством связан не с общим неверным направлением действий властей, а с конкретными проявлениями чиновничьего произвола{538}. Корреспонденты М.Т. Лорис-Меликова обличали «беспредельные траты двора, безграничное хищничество казны, чрезмерные оклады и всякие дары высшим сановникам», «негодность администраторов по всем отраслям правления, продажничество мест», «искажение законов» и т. п.{539}
В этом вопросе взгляды умеренных «охранителей» совпадали с мнением людей, заявлявших о своих либеральных убеждениях. К.Д. Кавелин указывал М.Т. Лорис-Меликову в феврале 1880 г. на «нестерпимый гнет» «небывалого даже у нас казнокрадства, бесправия, систематического подавления света и мысли, насилия, наглого и бессмысленного попирания самых элементарных и безобидных прав»{540}. В записке двадцати пяти московских земцев утверждалось, что «корень зла» в «бюрократическом механизме»: «Ничто так не унижает и не раздражает общество, как сознание того, что оно находится в подчинении у людей, не внушающих… уважения»{541}.
При таких оценках обществом внутриполитического курса остро стоял вопрос о личной ответственности императора за все неурядицы. Существовало два диаметрально противоположных взгляда на эту проблему. С точки зрения одних людей, вся вина лежала на правительстве. Именно нерадивые или преступные исполнители монаршей воли поставили страну на грань гибели, поскольку «государь не в силах объять живучесть и полную применимость даруемых им преобразований»{542}. Автор одной из анонимных записок заканчивал письмо, в котором живописал административный произвол, горьким сетованием: «О если бы государь знал все это! До чего нас довели люди, близко стоящие к его трону»{543}.
Покушения на императора, а затем цареубийство были наглядными доказательствами преступности «камарильи», которую Н.И. Пирогов даже приравнял к «крамоле»{544}. Обвинения высшей администрации в «беспечности» и «несостоятельности» нарастали от взрыва к взрыву{545}. «Трудно верится, что так мало охраняют царя», — писала хозяйка великосветского салона А.В. Богданович 11 февраля 1880 г.{546} После 1 марта громко зазвучали обвинения. «Убили нашего бедного государя благодаря этой грубой и беззаботной манере высокопоставленных господ нашего несчастного государства», — писал 8 марта А.А. Бобринский в дневнике{547}. Два года спустя В.М. Жемчужников, один из создателей Козьмы Пруткова, чиновник Министерства путей сообщения, с не меньшей страстью утверждал: «У нас постоянно преобладает забота о “казаньи” перед сущностью, и ради этого, напр[имер], попускалось столько покушений на ныне покойного государя, а затем попущено и убийство его!»{548}
Существовала противоположная точка зрения: правительство и монарх суть одно, потому Александр II несет ответственность как за проводящуюся в жизнь политическую программу, так и за подбор лиц, отвечавших за ту или иную сферу управления. В брошюре «Черный передел реформ Александра II», изданной в 1882 г. в Берлине, М.М. Стасюлевич, рассказывая об отношениях между уже покойным монархом и М.Т. Лорис-Меликовым, утверждал: «Император принадлежал к числу таких личностей, которых можно было обмануть не иначе, как с их молчаливого согласия»{549}. Как писал В.М. Флоринский, профессор Казанского университета, «все промахи и недочеты общественное мнение ставило на счет государю, будто бы не умевшему выбирать себе талантливых и честных сотрудников»{550}.
Цареубийство 1 марта 1881 г.
Ситуация цареубийства, нарушив устоявшиеся за многие годы традиции оплакивания усопшего монарха, принудила подданных решать, каким образом им следует воспринимать не смерть, но убийство государя. Первые дни после цареубийства были временем господства эмоций, попытки рационально осмыслить произошедшее стали предприниматься лишь спустя какое-то время{551}.
Начало марта во всех городах империи было схожим: телеграф приносил известие о смерти императора, узнав о которой, люди стекались в церкви — услышать новости, отстоять панихиду, принести присягу. С 3 марта (2 марта была присяга Александру III) страна погрузилась в траур. В Петербурге «фасады зданий, фонари, мосты, придворные экипажи и лица высших чинов, даже частных лиц, все было одето в черное с белым. На Думской каланче и повсюду развевались черные с белым флаги»{552}. Отставной ротмистр В.В. Воейков в воспоминаниях писал: «Публика и та потемнела, ни на ком не было видно ярких цветов и пестрых материй, все были в черном. Многие дамы с флером, а статские с трауром на рукавах и цилиндрах. Военные надели глубокий траур»{553}.
Чрезвычайную важность произошедшего цареубийства для общества почувствовали дельцы, спешившие удовлетворить спрос не только на атрибуты траура (черный креп, банты, бумагу с траурной каймой и «экстренно выписанные из Парижа» траурные платья «изящнейших и удобнейших покроев»{554}), но любые предметы, связанные с покойным государем. Особый ажиотаж вызывали изображения в бозе почившего государя императора на смертном одре. 2 марта придворный фотограф B.C. Левицкий сделал снимок усопшего, а художник К.Е. Маковский написал посмертный портрет. Эти два изображения стали основой для последующих гравюр и олеографий. С картины К.Е. Маковского были сняты фотографии, продававшиеся в художественных магазинах Фельтена, Дициаро, Беггрова, на передвижной выставке и у фотографа Левина{555}. Возмущаясь стоимостью изображений, журналисты спрашивали: «Неужели г. Левицкий назначил цену маленького снимка, в величину фотографической карточки, 2 рубля?»{556} Посмертный портрет государя с картины К.Е. Маковского продавался еще дороже — за 3, 6 и 12 рублей, в зависимости от материалов, на которых он был исполнен. Последний прижизненный фотопортрет «во всех магазинах» стоил: «лакированный кабинетный» — 1 рубль, «большой роскошный портрет с художественною отделкой» — 10 рублей{557}.
