Артем Драбкин - 22 июня. Черный день календаря.
И тут снова началась бомбардировка. Мы опять рванули к лесу, к танковой части из состава 20-й танковой дивизии. Танкисты нас спросили: «Вы откуда, ребята?». Отвечаем: «Мы из ДКС, с военного городка, дети командиров, наши дома сгорели». Нас усадили, кого на танк, кого на машину ГАЗ-ЗА, и колонна танкистов вышла из леса.
В тот день я так ничего и не узнал о судьбе моих родных... Мы попали в бригаду, отходившую с тяжелыми боями из района шоссе Ровно—Луцк до Житомира. Бригада не бежала, а все время сражалась. Нас переодели в старую красноармейскую форму, выдали пилотки, ботинки с обмотками и старые брезентовые ремни. Очень страшные дни... Как вспомню...»
Для тех, кто в первые часы воскресенья не попал под страшный удар немецкой военной машины, день 22 июня начинался как обычно/но именно он стал воплощением крушения надежды на ускоряющееся улучшение жизни, спокойный мирный труд, продолжение учебы, хороший урожай... «У каждого с этой минуты все изменилось в жизни, все мы как бы увидели себя и всю свою жизнь, и с этой минуты перед каждым встал вопрос о его завтра, его месте в этой войне». Но пока в стране царили шапкозакидательские настроения. Население было убеждено пропагандой, что СССР превосходит Германию в военно-техническом отношении. Вспоминает заключенный, работавший на строительстве автомагистрали Москва—Минск Г.Е. Синявский: «По воскресеньям нам полагался выходной. Не было исключением и 22 июня 1941 г. У нас на заводе и на зоне работало радио. 22 июня 1941 г. мы по нему услышали знаменитое выступление Молотова и вместе со всей страной узнали о том, что началась война. Никого эта новость не испугала. Настроение было у нас совершенно шапкозакидательское: «А, полезли? Ну, сейчас вам хвост надерут»! Считали, что немцев разобьют в считаные дни. Никаких ощущений войны в тот день в Орше не было, хотя в городе моментально организовали истребительные батальоны. А мы сидим дальше и продолжаем работать. Единственное, чем отличался наш быт от мирного, — стали копать убежища-щели, как по всему городу, да ввели у себя затемнение».
Были и те, кто воспринял начало войны с равнодушием. «Война началась, когда я училась на третьем курсе 1-го Медицинского института, — вспоминает Милютина М.В. — В тот день у нас был экзамен по физиологии, которую я не знала. Я училась очень трудно. И когда я услышала по радио, что началась война, подумала: «Как хорошо, может, мне хотя бы тройку поставят!» Действительно, профессору было ни до чего, и оценки в зачетки он ставил почти механически. Так что первым ощущением у меня было облегчение».
А некоторые и с радостью. Некто Лидия Осипова записала в дневнике: «Неужели же приближается наше освобождение? Каковы бы ни были немцы — хуже нашего не будет. Да и что нам до немцев? Жить-то будем без них. У всех такое самочувствие, что, вот, наконец, пришло то, чего мы все так долго ждали и на что не смели даже надеяться, но в глубине сознания все же крепко надеялись. Да и не будь этой надежды, жить было бы невозможно и нечем. А что победят немцы — сомнения нет. Прости меня, Господи! Я не враг своему народу, своей родине... Но нужно смотреть прямо правде в глаза: мы все, вся Россия страстно желаем победы врагу, какой бы он там ни был. Этот проклятый строй украл у нас все, в том числе и чувство патриотизма».
Однако большинство тех, кому предстояло в ближайшие четыре года встать под ружье, то есть мужчины 1919—1926 гг. рождения, восприняли это объявление как должное — надо идти защищать Родину. Это неудивительно, учитывая, что они выросли при советской власти. Поэтесса Юлия Друнина вспоминала: «Когда началась война, я ни на минуту не сомневаясь, что враг будет молниеносно разгромлен, больше всего боялась, что это произойдет без моего участия, что я не успею попасть на фронт». Такое настроение было характерно для большинства молодых патриотов, воспитанных «победоносными» фильмами, вроде «Если завтра война», литературными произведениями писателей типа Ник. Шпанова и массированной пропагандой, уверявших, что «врага будем бить на его территории». Организационно-инструкторский отдел управления кадров ЦК ВКП(б) сообщал: «Мобилизация проходит организованно, в соответствии с намеченными планами. Настроение у мобилизованных бодрое и уверенное... поступает большое количество заявлений о зачислении в ряды Красной Армии... Имеется много фактов, когда девушки просятся на фронт... митинги на фабриках и заводах, в колхозах и учреждениях проходят с большим патриотическим подъемом». Приведем немногие свидетельства очевидцев тех событий, чтобы дать картину происходившего.
В отличие от молодежи, воспринимавшей происходящее почти как праздник, старшее поколение, помнившее Первую мировую войну, особой эйфории не испытывало и привычно принялось готовиться к длительным лишениям. В первые же часы войны в магазинах и на рынках выросли очереди. Люди скупали соль, спички, мыло, сахар и прочие продукты и товары первой необходимости. Многие забирали сбережения из сберкасс и пытались обналичить облигации внутренних займов. «Кинулись в магазин, по улицам бежали люди, покупая все, что есть, в магазинах, но на нашу долю ничего не осталось, были лишь наборы ассорти, мы купили пять коробок и вернулись домой». В целом, общий настрой был оптимистический. Пораженческих настроений практически не наблюдалось.
Вспоминает Л.Н. Пушкарев:
«Я готовился к экзамену — сдавать за третий курс педагогического института и занимался в Библиотеке имени Ленина, в главном здании, в старом здании, там был общий зал, и мы всегда обычно с утра приходили туда и готовились к экзаменам. Обычно часам к 9 — 10 места уже были все заняты, стояли в очереди. А в этот день, дело было воскресное, вдруг зал начал пустеть по непонятным причинам. И мы удивились и вместе со своим товарищем подошли на кафедру выдачи книг, а нам сказали: «Война началась».
Вышли мы на улицу, увидали пустую Москву. Сразу народ бросился в магазины, закупать продукты — соль, спички, прежде всего... Мы стали звонить в районный комитет ВЛКСМ — узнавать, что нам делать. Нам сказали, что раз вы студенты третьего курса, вам нужно в первую очередь закончить учебу, сдать экзамены. И мы стали сдавать экзамены. Надо сказать, что тут уж было особенно не до них, но сдали экзамены в конце июня, а в самых первых числах июля нас направили добровольцами рыть окопы».
Вспоминает Д.Я. Булгаков:
«Я жил в селе Скородном, Большесолдатско-го района Курской области. Трагически сложилась судьба этого села... В тот день шел проливной дождь. Я сидел дома, вдруг вижу, по грязи бежит мой друг и единомышленник Сережка. Мы с ним очень переживали, что не удастся попасть на войну — Халхин-Гол, Финская окончились без нас. Удалось... Бежит: «Война!» Мы под дождем, по грязи побежали в клуб. А там собирается народ, митинг. Никого приезжих из района не было, только местный актив — счетовод, бухгалтер. Выступают: «Мы их разобьем! То да се»... А как немцы пришли, они для них яйца собирали... Настроение было такое — жаль, что мы не попадем, ведь их быстро разобьют, а нам опять ничего не достанется».
Вспоминает Н.Л. Дупак:
«В июне 1941 -го мне было 19 лет. Я снимался в роле Андрея в фильме Довженко «Тарас Бульба». В субботу и воскресенье у нас был выходной. Нам сказали, что мы должны будем посмотреть какую-то зарубежную картину, для чего мы должны были в воскресенье в 12 часов быть на студии. В субботу я что-то читал и перечитывал — лег спать поздно и проснулся от стрельбы. Я выхожу на балкон, из соседнего номера тоже выходит мужчина: «Шо це таке?» — «Да це мабуть маневры Киевского военного округа». Только он это сказал, и вдруг метрах может быть в 100 самолет со сватикой разворачивается и идет бомбить мост через Днепр.
Это было часов в 5 утра... Сосед побледнел — что-то не похоже на маневры. Спустились вниз. Никто ничего не знает. За мной никто не приехал. Я поехал на студию на трамвае. Вдруг опять налет. Бросили бомбу на еврейский базар, который был на том месте, где сейчас находится цирк. Первые жертвы. Приехал на студию. Услышали выступление Молотова. Картина стала ясна. Митинг. Александр Петрович выступил и сказал, что вместо запланированных полутора лет на съемку картины, мы сделаем это за полгода и будем бить врага на его территории. Настрой был вот такой. Но буквально на следующий день, когда мы приехали на съемки, той массовки, в которой участвовали солдаты, не было. Тогда мы поняли, что извините, но это всерьез и надолго».
Вспоминает В.Д. Рычков:
«Я жил в Киселевске Кемеровской области. На начало войны реакция у людей была разной. Взрослые встретили войну со слезами на глазах, с озабоченностью, расстроенными. Бегали к друг другу, шептались, обменивались мнениями, понимали, что надвигается страшная беда. А мы, молодежь, — с энтузиазмом и воинственно. Собрались в горсаду нашем на танцплощадке, но ни о каких танцах не было речи. Мы все разбились на две группы. Одна группа «специалистов военного дела» утверждала, что 2—3 недели — и от фашистов ничего не останется. Вторая, более степенная группа, говорила: «Нет, не 2—3 недели, а 2—3 месяца — и будет наша полная победа, разгромят фашистов». Азарта этому придавало еще необычное явление. В это время на западе был не обычный «закат как закат», а багрово-красно-кровавый! Еще говорили: «Это наша Красная Армия так обрушилась всеми огневыми средствами на немцев, что видно даже и в Сибири!» Ну, это была утопия, конечно. А я... Сейчас я не знаю, по какой причине, но тогда стоял и думал: «О чем они говорят?» Мне говорили, что я всегда был умным, — может быть, я не уверен. Мой друг Ромашко, он и сейчас живой и может подтвердить, спрашивает: «А ты, Валька, чего стоишь и не говоришь своего мнения?» И я говорю дословно следующее: «Нет, ребята, надело нашей победы уйдет не менее 2—3 лет». Какой тут шум-гам начался! Как меня только не оскорбляли! Как не обвиняли! Я все думал, лишь бы по морде не надавали за такой прогноз. Не знаю, не могу объяснить почему, но я был уверен, что какие там 2—3 недели! Два года, как я сказал. Но оказалось, что я хоть и был ближе к истине, но сильно-сильно ошибался...»
