М. Бойцов - Со шпагой и факелом. Дворцовые перевороты в России 1725-1825
Часть четвертая «Ребята, вы знаете, чья я дочь!» Переворот Елизаветы 1741 г.
Имя великой княжны Елизаветы Петровны называлось при каждой смене правителей на российском троне с 1725 года, но всякий раз корона доставалась кому-нибудь другому. Царевна, казалось, весьма холодно относилась к советам ее доброжелателей, предлагавшим еще в 1730 году не допустить восшествия на престол Анны. И потом находились горячие головы, которые замышляли свергнуть Анну Иоанновну, а Бирона и Анну Леопольдовну сослать или заточить. Но час Елизаветы пришел позже – и удачный эксперимент фельдмаршала Миниха, по-видимому, немало укрепил решимость великой княжны. Миних слишком наглядно показал, что и как надо делать, если хочешь переменить российское правительство.
В общественном мнении Елизавета волею политических обстоятельств заслужила репутацию главы «русской» партии, противостоящей засилью иностранцев при дворе Анны Иоанновны. И в этом отношении Елизавета 1741 года была полной противоположностью Елизавете 1725 года. При кончине Петра как раз именно его дочери считались наряду с Екатериной главными покровителями иноземцев. В политическом отношении Елизавету почти не отличали от Анны, ее старшей сестры, а та в свою очередь была как бы символом голштинского влияния на русский двор. Один из иностранцев не случайно писал о великой княжне, что душой она вполне немка (в его оценке звучало, естественно, одобрение), – Елизавета не родилась какой-то особенной русской патриоткой, она просто становилась центром притяжения для той придворной группировки, что в настоящий момент оказывалась отстраненной от власти. При Петре II с ней связывали свои надежды «немцы», при двух Аннах и Бироне (и особенно после казни А. Волынского) — «патриоты». Елизавета и Бирон, казалось бы, должны стать непримиримыми врагами – на самом деле, напротив, их связывали какие-то до сих пор не вполне ясные общие планы. Недаром Бирон в той редакции, своих записок, которая помещена в предыдущем разделе, так настойчиво дает понять, что пострадал не в последнюю очередь из-за Елизаветы, поскольку слишком заботился о ее интересах. Шла ли речь у герцога Курляндского и великой княжны во время их встреч о возможной женитьбе на Елизавете сына Бирона, рассматривались ли комбинации с вызовом в Россию «голштинского чертушки» (так говаривала Анна Иоанновна), то есть юного принца Петра-Ульриха, – в любом случае эти беседы могли привести к неприятностям для Брауншвейгской фамилии – Анны Леопольдовны и ее мужа. Сближение Бирона и Елизаветы, наверное, ускорило свержение регента. Но теперь уже опасения за свою судьбу, и не без оснований, испытывала сама великая княжна.
Собственно, страх был взаимным. Агенты Миниха, следившие за Елизаветой, давно сообщали, что ею что-то затевается. Анну Леопольдовну предупреждали и из-за границы. В Западной Европе уже в феврале 1741 года ходили слухи о готовившемся перевороте…
Между тем заговор, действительно сплетавшийся сторонниками Елизаветы, имел важную особенность – как никогда раньше, в нем было заметно участие иностранных держав. В низложении Анны Леопольдовны руками Елизаветы усмотрела для себя выгоды Швеция, искавшая возможности взять реванш за неудачи в Северной войне. После некоторых колебаний поддержать претензии Елизаветы на престол решил и версальский двор. Блистательный и высокомерный, но вместе с тем не слишком удачливый на дипломатическом поприще французский посланник маркиз де ла-Шетарди считал себя душой заговора. Он вел долгие переговоры с великой княжной и ее доверенным лицом – хирургом Лестоком в надежде использовать внутреннюю борьбу в России на пользу Франции и ее союзнице Швеции. Реальная помощь его, впрочем, оказалась не слишком значительной – он передал Елизавете скромную сумму в две тысячи дукатов. Будущая императрица не стеснялась обсуждать с маркизом и шведским посланником бароном Нолькеном возможность возвратить Швеции за ее помощь при перевороте часть земель, завоеванных Петром I. Но к чести великой княжны и ее советников следует признать, что никаких конкретных обязательств она на себя не взяла. Несмотря на все старания, ни Нолькен, ни маркиз де ла-Шетарди не смогли добиться от нее и каких-либо письменных обращений к чужим правительствам с соответствующими обещаниями. В конце концов «главный заговорщик» – маркиз, по сути дела, проспал переворот, как ни старался потом в донесениях в Версаль задним, числом выдать себя за активного участника этих событий. Главные нити заговора держали в своих руках другие люди – Лесток, М. И. Воронцов, Шуваловы, опиравшиеся на гвардию.
Гвардейцы давно симпатизировали Елизавете, знавшей, как им понравиться. Уже в 1737 году правительство Анны Иоанновны казнило прапорщика Преображенского полка А. Барятинского за намерение поднять «человек с триста друзей» ради Елизаветы. В 1740 году гвардейцы, арестовывавшие Бирона, судя по признаниям Миниха, ожидали, что власть перейдет именно к Елизавете. Для них дочь Петра превратилась в символ национальной государственности, противопоставляемой засилью «немцев». К тому же по смерти Петра прошло уже много времени, и облик императора, казавшегося многим при жизни жестоким тираном, начинает приобретать в общественном создании все больше харизматических черт — фигура Петра как бы вырастает, становится символом величия России. Уже не вспоминают, что Петра подменили на немца то ли в Кукуе, то ли за границей, что он вообще не что иное, как воплощение Антихриста, – неубедительность следовавших за смертью Петра российских правительств будила ностальгические воспоминания в обществе, заставляла позабыть жестокости и сумасбродства первого императора.
Характерно и то, что надежды на возвращение «золотого» петровского века связывались не с последними из «птенцов», его соратников по делам государственным, и теперь еще близким к самым вершинам власти – Остерманом и Минихом, а с внебрачной дочерью Петра, родившейся уже после Полтавской победы.
Советский историк Е. В. Анисимов показал, что из 300 гвардейцев, совершивших елизаветинский переворот, не было и пятой части дворян – похоже, политика Бирона, желавшего «укротить» гвардию путем пополнения ее рядового состава обычным рекрутским набором, сказалась на гвардии. Но отнюдь не привела к главному результату – выключению преображенцев, семеновцев, измайловцев из борьбы вокруг российского трона. Наоборот, всё новые сословия в лице своих отдельных представителей начинали путать дворец и казарму. Сказочная легкость переворотов, завидное возвышение всех, рискнувших принять в них участие, рождали соблазн. Примеры Миниха и Елизаветы не могли остаться без подражания в веке, прославившемся своими авантюристами. И вот уже посягать на трон собираются… камер-лакеи! Дело Турчанинова показывает, какие карикатурные формы принимает страсть решать династические проблемы открытым насилием. Но такие карикатуры отнюдь не смешили Елизавету. Ее успех заронил страх ей же в душу – кто сможет поручиться, что не найдется у нее способных учеников? До переворота Елизавета через своих соглядатаев точно знала, в какой комнате дворца ночует Анна Леопольдовна. После 1741 года Новая императрица все время морочит голову придворным, неожиданно перенося свою спальню из одного покоя в другой. А ведь раньше смелости у нее хватало – Анна Леопольдовна в такой же ситуации переворота наотрез отказалась сама встать во главе гвардейцев, шедших свергать Бирона, Елизавета же не побоялась лично повести гренадер во дворец Правительницы. Елизавету стали преследовать призраки заговоров. В 1743 году состоялось шумное «дело Лопухиных», когда наказания явно не соответствовали тяжести проступков. Свергнутая Брауншвейгская фамилия не только лишилась возможности выехать из России, но оказалась в таком строгом заключении, какого, пожалуй еще не приходилось испытывать в России столь высокопоставленным персонам. Чтобы избежать возможных заговоров в пользу племянника – принца Голштинского, Елизавета срочно выписала его в Петербург, где держала его у себя на виду. Бывшие соратники по перевороту – маркиз де ла-Шетарди и Лесток запутались в придворных интригах и попали в опалу. Маркиза выслали с позором в 1744 году, когда всемогущий А. П. Бестужев-Рюмин прочитал императрице несколько выдержек из перехваченных и расшифрованных в его «черном кабинете» депеш слишком самоуверенного француза. Что касается Лестока, то его арестовали три года спустя. После пыток и смертного приговора бывшего лейб-медика отправили в ссылку сначала в Углич, затем в Великий Устюг, Тут Елизавета, кстати, последовала примеру отца – Петр I, вообще-то снисходительный к любовным приключениям своих приближенных, сослал в 1720 году Лестока в Казань за обольщение дочери одного из придворных.
Сам А. П. Бестужев-Рюмин, столь решительно устранивший маркиза, и Лестока, тоже пал жертвой подозрений – в 1758 году. Хотя компрометирующих документов не нашли (Бестужев их вовремя сжег), но многие были уверены, что готовился серьезный заговор с целью возведения на престол новой претендентки – великой Княгини Екатерины… Традиция никак не прерывалась…
