Маргарита Альбедиль - Индия: беспредельная мудрость
И только когда йогин становится независимым от импульсов внешнего мира, он может практиковать тройственную технику, относящуюся к последним трем ступеням йогической медитации: концентрация – дхарана, медитация в собственном смысле слова – дхъяна и сосредоточение – самадхи. Они очень близки друг другу, так что адепт, упражняясь в чем-то одном, может незаметно для себя перейти на другую ступень; все же вместе они обычно обозначаются термином антаранга, «тонкий», что подразумевает прежде всего не какую-либо обычную физиологическую технику, а тонкую, «мистическую физиологию», которая может быть обнаружена только во время йогических упражнений.
Концентрация сознания определяется как «фиксация сознания на определенном месте»; имеется в виду лотос сердца, лучезарный центр в голове, на кончике языка, на кончике носа или на другом подобном месте на теле или на внешнем объекте. Продлевая концентрацию, получают дхьяну, которую комментаторы определяют как «однородное течение содержаний сознания, не нарушаемое другими содержаниями», например созерцание какого-либо божества, которое представляют находящимся на лотосе сердца. Механизмы самых сложных упражнений дхьяны трудно описуемы; например, созерцая огонь, нужно не только проникнуть в глубь этого явления, но и идентифицировать этот огонь с огнем солнца и другими видами огня, а процесс горения – с процессами окисления в собственном теле и т. п.
Наконец, итогом и венцом всех усилий является самадхи, йогический экстаз, который относится к опыту абсолютно неописуемому, приблизительное впечатление о котором дают приведенные в начале главы цитаты о переживании Сасаки и Даниила Андреева. Как поясняет один из комментаторов, к самадхи приходят тогда, когда «дхьяна освобождается от разделения на медитацию, объект медитации и медитирующего субъекта и поддерживается только формой того объекта, на котором медитируют», то есть существует совершенно новое бытийное состояние, некое «знание-обладание». В самадхи также выделяется несколько видов, или ступеней, высшей концентрации, но в целом можно сказать, что это состояние позволяет пуруше самораскрыться, и тогда йогин испытывает ни с чем не сравнимый экстаз, восторг.
Путешествие в неведомые глубины собственного сознания кажется порой пугающим потому, что обнаруживается его головокружительная объемность, намного превышающая ту, с которой мы привыкли иметь дело в повседневной жизни во время дневного бодрствования, когда наш ум, подобный скачущей обезьяне, ведет непрерывный диалог с самим собой. Мы привыкли к этому состоянию и не замечаем, что находимся в беспрестанной «погоне за рефлексиями своих идей» и ищем каких-нибудь убедительных объяснений происходящему. Словом, обычно мы смотрим на мир со стороны, извне, как бы прилаживая его к собственным мыслям, часто действуя насильственно и упуская что-то существенно важное.
В медитации же этот судорожный диалог останавливается; человек отдается непрерывному потоку образов, рождаемых его сознанием, не пытаясь их удержать, узнать, приладить к себе. Психосоматическим критерием такой остановки является необыкновенная легкость, а иногда и чувство парения. «Мой внутренний мыслительный процесс остановился, и я почувствовал себя во взвешенном состоянии», – писал о своих впечатлениях один из медитирующих.
Однако остановка внутреннего диалога – это еще не медитация, а скорее ее предварение. Неслучайно в современной необычайно богатой и разнообразной литературе по медитации обычно выделяют несколько категорий медитативных состояний. Среди них называют в первую очередь недиффиренцируемую целостность сознания, а также чувство, подобное озарению, или хотя бы убежденность, что существует некая предельная реальность, по сравнению с которой реальность своих собственных ощущений кажется иллюзорной. Медитирующий переживает также трансцендирование пространства и времени; он оказывается как бы вне их привычных рамок; ощущает радость и умиротворенность и испытывает чувство парадоксальности мира, в котором легко нарушаются законы аристотелевой логики. Обычно эти состояния временны и преходящи, но человек, испытавший их и вернувшийся в обычное состояние сознания, испытывает подъем и укрепляется в вере в собственные силы. Таковы лишь основные медитативные состояния в их простейших обозримых формах; в действительности же процесс духовного совершенствования бесконечен. В конечном счете речь идет о пробуждении и расширении сознания и о реализации скрытого в каждом человеке духовного творческого потенциала, о внутреннем прозрении.
Илл. 56. Дж. Кришнамурти
Различаются не только медитативные состояния, но и темы, и предметы медитации, а также позиции адепта. Так, объектами медитации могут быть не только различные эмблемы земли, воды и других стихий, не только различные цвета или изображения божеств и т. п., но и такие отвратительные предметы, как вздутый и посиневший труп, изъеденный червями, скелет и им подобные отталкивающие вещи. Объекты медитации должны соответствовать типам людей или их состояниям, и лучший проводник в этом случае – духовная проницательность учителя. Западный интеллектуал может усмотреть в сказанном множество противоречий, но в действительности противоречивы скорее западные взгляды на этот предмет. Об этом писал еще К.-Г. Юнг в статье «О психологии восточной медитации». Он отмечал, что противоречивость такого рода выражается чаще всего именно в религиозных учениях: «Мы, на Западе, говорим о благотворном влиянии религий, и наша религия – это религия любви к ближнему; в наших устремленных ввысь храмах мы строим высокие алтари. Индийцы же говорят о дхьяне – медитации и сосредоточении, их божество живет внутри всех вещей, и прежде всего – в людях, они отворачиваются от внешнего мира и обращают свой взор внутрь себя. В древних индуистских храмах алтарь выстроен на два-три метра в глубь земли».
Что находится в центре мира?
Среди емких древних метафор сознания не последнее место занимает лабиринт, образ которого в истории культуры понимался и как модель человека, и даже как образ мира, imago mundi. Этот древний архетип порой «просвечивает» и в современной литературе. Так, в новелле Борхеса «Абенхакан эль Бохари, погибший в своем лабиринте», герой, наказанный провидением за гордыню, сбежавший от мира и воздвигший на горе алый лабиринт, чтобы в нем навеки скрыться, говорит: «Не сооружай свой лабиринт на высоком берегу. Его не стоит воздвигать, потому что вселенная – лабиринт уже существующий». В другой новелле, «Сад расходящихся тропок», есть еще более выразительный пассаж: «Я подумал о лабиринте лабиринтов, о петляющем и растущем лабиринте, который охватывал бы прошедшее и грядущее и каким-то чудом вмещал всю вселенную… Потеряв ощущение времени, я почувствовал себя самим сознанием мира».
В графическом смысле лабиринт как архетип-первоформа – один из самых сложных и запутанных знаков, все линии которого сходятся в центре, двояко передавая идею вечного движения к этому центру – и как сворачивание бесконечности в точку, и как разворачивание точки в бесконечность. С глубокой древности известны лабиринты-посвящения и лабиринты-смерти, когда само прохождение лабиринта становилось инициацией, символической прогулкой в загробный мир и обратно, когда сам сценарий движения задавал направление к центру, и там происходил поединок со злом, Минотавром, драконом или иным существом, что символически знаменовало умирание и новое рождение, за которым следовало возвращение назад, и при этом само движение по лабиринту изменяло человека. Таким образом, лабиринт с древности воспринимался как сложный и очень емкий сакральный мотив, символизирующий, с одной стороны, центр мира, а с другой – поиск этого центра.
Илл. 57. Мандала Дургатипаришодхана
Но что же такое центр мира? Для древнего, а также для традиционного мифологического мышления это – некое особое символическое место, где происходит акт творения мира, и из него, как из невидимого источника, изливается поток жизни, зарождаются и набирают силу космические ритмы, а потому центр мира обладает максимальной, наивысшей сакральностью, и значит, ценностно он предельно значим и в индивидуальном варианте. «Я чувствовал, что стою в центре космоса», – сказал дзэнский мастер Сасаки, процитированный в предыдущей главе. Весь космогонический процесс, который воспроизводится во многих индуистских ритуалах, можно условно и обобщенно структурировать в виде двух главных актов: во-первых, появление точки-центра в некоем гомогенном докосмическом пространстве и, во-вторых, дальнейшее разворачивание ее в систему основных космических объектов, так как мир, первостихии, материал творения в свернутом виде в ней уже присутствуют, и их нужно только освободить.
Этот архаический мифологический смысл центра мира в том или ином воплощении сохранился во многих религиях Востока, в том числе и в индуизме: он запечатлел важнейшую для них идею повторения изначальной иерофании. Именно в том особом месте, которое воспринимается как центр мира, некогда было освящено и преобразовано данное пространство-время, и потому именно в нем, как нигде, можно гарантированно приобщиться к сакральному.
