Владимир Рыжков - Закулисье российской истории. Завещание Ельцина и другие смутные события нашей страны
В том смысле, что системная оппозиция избирается так или иначе во всякие органы власти — в Федеральное Собрание, в региональные парламенты.
Но если говорить об оппозиции несистемной? Например, «Солидарность», «лимоновцы» — они диссиденты?
Мнение по этому вопросу Валерии Новодворской:
Здесь нам придется провести маленькую классификацию — такую же, как Егор Гайдар проводил относительно революций. Революция — это не просто конец света, когда меняются все институты, меняется власть. Это такая процедура, которая убирает, пусть пыльно и шумно, но препятствия на пути прогресса. Доктрина «лимоновцев» ни в коей мере не рассчитана на то, чтобы убирать препятствия на пути к прогрессу. Она рассчитана на четкий регресс: на то, чтобы убрать все препятствия на пути регресса. Поэтому крайне левые вообще не входят в это определение. Диссидент — так, как это выработалось в советское время, — это сторонник либеральных ценностей, это сторонник смягчения режима, сторонник всяческих свобод, сторонник рыночной экономики. Вот пусть это так и остается. Когда я проводила свои избирательные кампании, мне были абсолютно безразличны потребности народа и его запросы. Я знаю, что народ прежде всего нуждается в свободе, в том, чтобы нормально выстроить власть. А унитазы, зеленые насаждения — это уже потом. Но результаты, естественно, были такие, что я никуда не попала. Но я и не рассчитывала никуда попасть. Я могу сказать, что из всех депутатов Госдумы, которых я знаю, на определение классического диссидента подходит только один — Константин Боровой. Ковалев Сергей Адамович — это очень сложная политическая конструкция. Он мог быть и хорошим правозащитником, и хорошим оппозиционером, и хорошим диссидентом. То есть он умел и то, и другое, и третье. Но надо отдать ему должное: он вовремя понял, какие наступили времена. Это означает, что наши враги стали умнее. Они прекрасно просчитывают рейтинги, они знают, что народ за нами не идет. Зачем нас тащить в Лефортово? Когда понадобится, они просто застрелят, как это было с Сергеем Юшенковым, с Анной Политковской, — сейчас другая мера пресечения. Мы просто на это еще не наработали — на такой вариант. А что касается реальных политиков, они вынуждены иногда скрывать свои лучшие мысли и побуждения, дабы не потерять преференции электората. Это ужасно.
Итак, многие советские диссиденты были либерально настроены. Но после того, что произошло в 1991 году, вдруг обнаружилось, что советские диссиденты — это достаточно политически и идейно разнородные люди. Ведь были, например, совершенно не либеральные украинские и грузинские националисты. Но при этом диссиденты в большинстве своем не считали себя политиками. Они защищали свои права на инакомыслие, защищали интеллектуальную, культурную сложность общества. Но это не были защитники той или иной политической платформы.
Кстати, покойный Александр Гинзбург никогда не называл себя диссидентом — он говорил, что был журналистом. Он действовал строго в рамках советской конституции — был же и такой подход. И далеко не все диссиденты были либералами. Были почвенники, славянофилы, были большие дискуссии, и до чего только не доходило иногда на этих дискуссиях. Не все были и западниками. Диссидентов объединяло то, что они мыслили иначе, чем предписывал официоз, и они рисковали за свою деятельность поплатиться свободой.
И сейчас рискуют. Например, вся мировая пресса сейчас пишет о том, как представители прокремлевского движения «Наши» преследуют Александра Подрабинека. Куча исков, прокуратура, допросы…
В 1977–1978 гг. его приглашали, уговаривали уехать из страны, давали время на то, чтобы он уехал.
И только потом, когда он отказался, его отправили в ссылку. А сейчас людей просто убивают. Последняя история: ингушский правозащитник Макшарип Аушев погиб 25 октября 2009 года. Это реальная история сегодняшнего дня. Получается, суть не изменилась, а методы стали еще страшнее, чем советские, — потому что тогда не убивали.
С другой стороны, сейчас вроде бы существует в определенной степени свобода слова, в определенной степени свобода политической деятельности. Сейчас существуют демократические институции, которых не было при СССР и быть не могло. А что касается убийств, то и тогда тоже убивали. Многие погибли в лагерях и в тюрьмах. 22 июня 1980 года был принудительно выслан из СССР Владимир Борисов, а на следующий день в автомобильной катастрофе погибла его супруга Ирина Каплун. Многие тогда сочли, что эта автокатастрофа была подстроена КГБ. За границей тоже убивали.
У чекистов методы остаются всегда теми же самыми. Иногда они ведут себя мягче, иногда жестче — это зависит от ситуации, от политической ситуации, от того, что им в голову придет. Но в целом технология давления та же самая. Хотя отчасти режим стал несравненно мягче и несравненно свободнее, чем это было в советское время.
Но при этом еще совсем недавно существовали выборы губернаторов, существовал кандидат «против всех», была кое-какая свободная региональная пресса. Все это методически теперь уничтожается. Это говорит о том, что политический вектор сейчас — это вектор Советского Союза. Мы возвращаемся в прошлое.
А раз так, то должно возрождаться и диссидентство. Что для этого нужно? Что, режим должен быть более жестким? Каковы вообще условия, необходимые и достаточные для того, чтобы то инакомыслие, которое существует, переходило бы в полноценное диссидентство?
Мнение по этому вопросу Глеба Павловского:
Думаю, что этой чертой является морально-ощутимая степень угрозы, угрозы базовым ценностям, угрозы этой самой человеческой сложности, сложности личности.
В диссидентстве было огромное разнообразие в позициях, но при этом с готовностью одни защищали других, ничуть не солидаризируясь с их позициями. Защищали вот эту самую сложность. Базовые ценности? Например, невозможно себе представить в советском самиздате нападок на ветеранов войны. Вы их просто там не найдете. Это было исключено. Люди, которые избавили мир от гестапо, были вне критики в принципе. Хотя тогда многие из них были вполне активны политически и реально работали в репрессивных органах. Вот это очень важно — диссидентство защищало сложность советского общества. Прочь все разногласия, если есть угроза России. Ради России мы были готовы отложить любые разногласия — когда надо спасать страну. И когда снова возникает угроза такой черты, снова инакомыслие переходит в диссидентство.
Мнение по этому вопросу Александра Подрабинека:
Условия для возникновения диссидентства сложатся тогда, когда власть перейдет к систематическим репрессиям против тех, кто думает и говорит иначе, чем предписано официозом. К систематическим. Когда заработает репрессивная машина. А сегодня — это не машина, это отдельные случаи, политическое безобразие. Диссиденты появятся тогда, когда общественно значимое количество людей осознает себя диссидентами. Не просто один, два или три диссидента, а когда это станет общественно значимым явлением. Вот тогда это будет означать, что диссидентское движение возобновилось и мы опять в СССР.
Мнение по этому вопросу Валерии Новодворской:
Мы живем в 2009 году. Сегодня диссидент по определению должен быть антисоветчиком, потому что путаться в трех соснах «социализма с человеческим лицом» было возможно при Дубчеке, но не сегодня. Хорошенького понемножку — сегодня такая путаница уже невозможна, сегодня мы все антисоветчики. И чтобы было совсем просто, черта легла между нами и властью 11 декабря 1994 года, когда танки перешли границу Чечни. Потом Ельцин ее спрятал — наступил Хасавюрт. Но сейчас у нас этих черт уже много: раскулачивание бизнеса, дело Ходорковского, свобода СМИ. Оставили одну радиостанцию, один журнал «Нью Таймс», одну газету — «Новую». Как пишет наш любимый Сорокин: чтобы в глазах не мелькало — всего по одному. Дикая жестокость власти — вернулись политические убийства. Еще одна черта — грузинская война, возвращение советского колониализма, возвращение агрессивной советской политики, попытка воссоздания СССР. А еще ресталинизация. Эти черты лежат повсюду. Почему их не замечают? Потому что это совершенно иная жизнь и иной статус. А у нас люди до последней возможности цепляются за некий «статус-кво», за возможность сидеть в Общественной палате, за возможность получать деньги. Это личный выбор каждого.
Важный вопрос: а как должны строиться отношения власти с диссидентами? Понятно, что демократическая культура требует всех видов общения — диалога, сотрудничества. Не бывает инакомыслия, полностью изолированного от диалога с властью. И любая власть вынуждена, даже если она сама уклоняется от диалога, разговаривать с инакомыслящими.
