Владимир Рыжков - Закулисье российской истории. Завещание Ельцина и другие смутные события нашей страны
Впрочем, куда Брежневу до Шаймиева. Один французский советолог господин Соколофф назвал это «русской иллюзией предварительного условия»: сперва — власть, а потом — программа. Например, в начале 90-х гг. все бесконечно обсуждали сперва Хасбулатова с Ельциным, потом Ельцина с Зюгановым. Тогда можно было спасти милицию, спасти тот минимум цивилизованности, который был в советской милиции, но это никого не интересовало. Всем казалось, что важно определить, кто вверху, а уже потом мы разберемся с институтами. В результате мы потеряли милицию и не вернули ее до сих пор.
То же самое можно сказать и о многом другом. Это пример того, что мы постоянно тратим время не на те вещи, что нужно, не на реальные проблемы общества.
Путин тоже не пришел с программой. Он пришел к власти, а потом начал ее вырабатывать, причем его программа была внутренне противоречива. Опросы людей позволяют выявить, чего они тогда хотели. Прежде всего они хотели безопасности, они хотели единой страны. Это стремление возникло до Путина. Это была мощная волна, которая вынесла его к власти.
Время правления Путина пришлось на время астрономических доходов бюджета. А если посмотреть, то гордиться по итогам десятилетия нечем: 70-е место по использованию новых технологий, 97-е место по доходам населения, 67-е место по качеству жизни, 134-е место по продолжительности жизни и т. д. Так откуда же эти рейтинги Путина в 70 % при таких показателях? Это что — чистая политтехнология?
Мнение по этому вопросу Глеба Павловского:
Проведите независимый опрос, что люди считают главным, почему доверяют Путину. Спросите эти 70 %, почему они доверяют. И на первое место выйдут социальная политика, единство страны и безопасность.
Мнение по этому вопросу Андрея Пионтковского:
Опросы хороши, когда вы выбираете завтра президента и спрашиваете, за кого вы будете голосовать. Если это корректный вопрос, он интересен.
А вопросы про «доверяете» и «цените» не отражают степень этого доверия. Приведу классический пример: за день до отставки Примакова у него были рейтинги примерно такие же — где-то 65 %. Самым бесцеремонным образом он был выброшен ногой под зад Ельциным и его командой, готовившими, кстати, восхождение Путина. И что? Эти 65 % вышли на улицы, стали кричать «Примаков-Примаков»? Это просто привычка более или менее доверия к высшей власти, к начальству и т. д.
Как говорится, «меня обманывать не надо — я сам обманываться рад». Но попробуйте удалить Путина, как попробовали с Примаковым. Кстати, после удаления Примакова он стал главной опасностью для ельцинской группы, потому что начался реальный рост его рейтинга.
Каков же все-таки прогноз на ближайшее время? Ждут ли нас в ближайшее время еще десять лет правления Путина?
Мнение по этому вопросу Андрея Пионтковского:
Нет, не ждут. Более того, этот тандем до 2012 года распадется. Конфликт неизбежен. Я не могу предсказать его исхода. В случае победы Медведева, видимо, он дотянет до выборов 2012 года. Понимаете, если такая тенденция оценок восьмилетнего периода, а она уже разделяется большинством, будет продолжаться, то Путин будет все больше и больше опускаться, в том числе и в рейтингах. Поэтому или Путин начнет сейчас некую контригру, которая приведет к досрочным выборам, или ему придется уйти…
Мнение по этому вопросу Глеба Павловского:
Медведев будет полностью провалившимся политиком, если допустит досрочные президентские выборы. Это раз. Второе — Медведев будет полностью провалившимся политиком, если к 2012 году не достигнет результатов, которые позволят ему пойти на второй срок. В этом случае Путину придется отойти в сторону.
Почему возвращается диссидентство
[32]
Вопрос: что такое диссидент и кто сейчас является диссидентом?
Мнение по этому вопросу Валерии Новодворской, правозащитника, журналиста и историка:
Я — классический диссидент, причем с 1968 года я статус не меняю. Что такое диссидент? Это враг власти, плохой или нелегитимной, или такой, как наша, и плохой и нелегитимной одновременно. Диссидент не может сотрудничать с этой властью даже для спасения жизни других людей. Никакие причины, никакие мотивы, никакие побуждения не могут снять этот запрет «несотрудничества».
При этом диссидент на определенной стадии развития диктатуры, развития автократии уже не может работать политиком — даже оппозиционным. То есть он не может участвовать в структурах, институтах, выборных органах режима, потому что это тоже означает сотрудничество. Бывают диссиденты двух сортов: просто диссидент и диссидент-прогрессор. Диссидент-прогрессор — это тот диссидент, который преимущественно апеллирует к народу, пытается его просветить, собрать под святое знамя. Например, Хельсинкская группа господина Орлова этим не занималась когда-то — может быть, у него времени не хватило. А вот я — классический диссидент-прогрессор, а это уже близко к сопротивлению.
Довольно редко диссидентское движение смешивалось с сопротивлением по одной простой причине. Я на этом сильно прокалывалась, и меня многие классические диссиденты за это осудили, и, наверное, правильно сделали: если ты подписываешь какие-то документы, если ты официально известен властям как диссидент, то за тобой идет «наружка». Если ты одновременно пытаешься участвовать в движении сопротивления, то есть, скажем, листовки распространяешь, то садишься не только ты, но и все люди, которые с тобой связаны, — потому что просто за тобой идут, и невозможно их переиграть, хотя я и пыталась. Движение сопротивления очень сложно сочетается с диссидентством.
Мнение по этому вопросу Глеба Павловского, президента Фонда эффективной политики, политолога:
Есть русское хорошее слово — «инакомыслящий». Диссиденты появились в религиозном контексте, религиозные инакомыслящие — первоначально. Вообще-то говоря, в России и в СССР до появления слова «диссидент» уже было слово «инакомыслящий», и оно, по-моему, не нуждается в замене. Инакомыслие — это то, что иногда требует идти достаточно далеко в противостоянии, потому что при попытке помешать мне мыслить, как я нахожу нужным, я вхожу в режим жесткого противостояния. Но к режиму оно на самом деле бывает ортогонально. Приведу пример такого известного человека, как Варлам Шаламов. Есть очень известный его рассказ, где он и вертухаи стоят перед найденной человечиной, — застукали людоеда. И он говорит, что он впервые почувствовал себя по одну сторону с теми, кто его сторожит. Естественно, для этого надо оказаться перед лицом людоеда или Гитлера. Думаю, что в этом смысле диссидентом был, например, в 1999 году Путин, перед лицом Басаева, а сегодня, поскольку нет таких жестких противостояний, то инакомыслие это более безопасно. Но я себя сегодня не могу называть «инакомыслящим». Я не диссидент, я был диссидентом.
Мнение по этому вопросу Александра Подрабинека, правозащитника и журналиста:
Я перефразирую Бродского и скажу, что если Путин — диссидент, то я — кагэбэшник. Потому что, с моей точки зрения, это совершенно немыслимо: «Путин-диссидент». А если говорить серьезно, то я себе представляю, что диссидент — это инакомыслящий, активно действующий во времена тоталитаризма, которому реально угрожают репрессии по политическим мотивам. И если эту дефиницию применять к сегодняшнему положению дел, то я не диссидент. Я — журналист, который пишет немножко не в струю. Конечно, появляется какое-то дежавю диссидентское — то слежка, то травля, которая была очень похожа на то, что было в советских газетах, но я бы не сказал, что наступили диссидентские времена. Мы, во-первых, еще достаточно свободно говорим. Кто хочет говорить, говорит. И мы за это не очень сильно рискуем. Все-таки широких политических репрессий, которые были в советские годы или во времена социализма, у нас нет. Поэтому я себя сегодня диссидентом не ощущаю.
Возможно, диссиденты — это не оппозиционеры.
В том смысле, что системная оппозиция избирается так или иначе во всякие органы власти — в Федеральное Собрание, в региональные парламенты.
Но если говорить об оппозиции несистемной? Например, «Солидарность», «лимоновцы» — они диссиденты?
Мнение по этому вопросу Валерии Новодворской:
Здесь нам придется провести маленькую классификацию — такую же, как Егор Гайдар проводил относительно революций. Революция — это не просто конец света, когда меняются все институты, меняется власть. Это такая процедура, которая убирает, пусть пыльно и шумно, но препятствия на пути прогресса. Доктрина «лимоновцев» ни в коей мере не рассчитана на то, чтобы убирать препятствия на пути к прогрессу. Она рассчитана на четкий регресс: на то, чтобы убрать все препятствия на пути регресса. Поэтому крайне левые вообще не входят в это определение. Диссидент — так, как это выработалось в советское время, — это сторонник либеральных ценностей, это сторонник смягчения режима, сторонник всяческих свобод, сторонник рыночной экономики. Вот пусть это так и остается. Когда я проводила свои избирательные кампании, мне были абсолютно безразличны потребности народа и его запросы. Я знаю, что народ прежде всего нуждается в свободе, в том, чтобы нормально выстроить власть. А унитазы, зеленые насаждения — это уже потом. Но результаты, естественно, были такие, что я никуда не попала. Но я и не рассчитывала никуда попасть. Я могу сказать, что из всех депутатов Госдумы, которых я знаю, на определение классического диссидента подходит только один — Константин Боровой. Ковалев Сергей Адамович — это очень сложная политическая конструкция. Он мог быть и хорошим правозащитником, и хорошим оппозиционером, и хорошим диссидентом. То есть он умел и то, и другое, и третье. Но надо отдать ему должное: он вовремя понял, какие наступили времена. Это означает, что наши враги стали умнее. Они прекрасно просчитывают рейтинги, они знают, что народ за нами не идет. Зачем нас тащить в Лефортово? Когда понадобится, они просто застрелят, как это было с Сергеем Юшенковым, с Анной Политковской, — сейчас другая мера пресечения. Мы просто на это еще не наработали — на такой вариант. А что касается реальных политиков, они вынуждены иногда скрывать свои лучшие мысли и побуждения, дабы не потерять преференции электората. Это ужасно.
