Павел Загребельный - Евпраксия
Но вот, закончивши торговлю,
под обесчещенную кровлю
из дальних странствий прибыл муж.
Глядит: ребенок? Что за чушь!
"Откуда взялся сей мальчишка?"
Дрожит жена: "Теперь мне крышка".
Но тут же, хитрости полна,
затараторила она:
"Ах, обо мне не думай худо!
Случилось истинное чудо,
какого не было вовек:
сей мальчик - снежный человек!
Гуляла в Альпах я однажды
и вдруг занемогла от жажды,
взяла кусочек снега в рот,
и вскоре стал расти живот.
О страх, о ужас! Из-за льдышки
я стала матерью мальчишки.
Считай, что снег его зачал..."
Супруг послушал, помолчал,
а через два иль три годочка
с собой взял в плаванье сыночка
и, встретив первого купца,
за таллер продал сорванца.
Потом вернулся он к супруге.
"Мы были с мальчиком на юге,
а там ужасный солнцепек.
Вдруг вижу: парень-то потек!
И тут же превратился в лужу.
Чтоб ты не изменяла мужу!"
Сию историю должна
Запомнить всякая жена.
Им, бабам, хитрости хватает,
Но снег всегда на солнце тает!
Не к месту (а может, напротив, как раз к месту?) спетая, песенка из смешной стала зловещей. Это поняли даже перепившиеся бароны. Никто не смеялся, император тоже не смеялся, но он и не приказал шпильманам замолчать, он дал допеть гадкую песенку до конца, поощрял их своим молчанием, своим холодным, нарочито равнодушным отношением к горю молодой прекрасной жены. Не к их совместному горю, а только к ее собственному.
- Я ненавижу вас, император, - сказал Евпраксия, вставая из-за стола. Но Генрих опередил ее, вскочил, захлопал в ладоши:
- Дары для императрицы! Дары!
Шпильманов тут же грубо отпихнули, и торжественно, неторопливо поплыли по залу богатые дары для Евпраксии, неизвестно когда приготовленные Генрихом.
Целый день всюду, где стояли войска Генриха, звонили траурно во всех церквах - за упокой души новопреставленного безымянного младенца, императорского сына. Разлетелся слух, что император преподнес императрице щедрые дары, дабы смягчить боль утраты и облегчить хотя бы в какой-то мере тяжкую печаль. Простой люд ломал голову, что же это за дары и каких еще драгоценностей не хватает женщине, для которой собирали богатства со всего света.
А тем временем Евпраксия, душой бедней самого убогого нищего, возвращалась с пышной свитой в Верону, где не ждало ее ничего, кроме напоминания о горе и отчаянии.
ЛЕТОПИСЬ. ИМПЕРАТОРСКАЯ
В войне всегда кому-то везет, кому-то нет.
Поначалу везло Генриху. Он захватывал уже не только холмы и сухие каменистые русла ручьев. Поддалась Мантуя, не устояла крепость Минервия. Матильда Тосканская со своим Вельфом не смогла защитить папу Урбана, тот бежал из Рима на юг, отдался под руку сицилийским норманнам, а Генрихов папа Климент занял апостольскую столицу. Император двором стал в Падуе, обещал прибыть в Верону, но не торопился с выполнением, а Евпраксия и не ожидала мужа. События не касались ее, ничто ее не касалось. Весь этот вздорный мужской мир особенно отчетливо предстал перед нею в своей вздорности здесь, на итальянской земле, ощетинившейся темными каменными башнями, которые выглядели ненужно и смешно под мягким голубым небом. Мужчины носились из края в край, били, резали людей, лилась кровь, жестокости и горя каждый день прибывало, счастья убывало. Почему? Зачем? Евпраксия думала, что только способность к настоящей жизни толкает на преступления, жестокость. Все они, так или иначе, не способны и не пригодны к настоящей жизни - и Генрих, которого знала, и папа, которого никогда в глаза не видела. Молодой Вельф тоже не способен ни на что, и коварная Матильда может вертеть им как угодно.
Женщинам дано потрясать мир и делать его счастливым. Они мстят мужскому роду за его неполноценность, однобокость, ограниченность, они угнетают его своей огромной способностью к жизни, дарованной природой, а мужчины, оставаясь глухи к подлинным причинам и потрясений, и счастья, ищут их там, где не найдешь ничего, снова и снова проливают кровь, завоевывают города и замки, будто человек может стать счастливей, если вместо одного камня станет владеть двумя или тремя.
Императору везло в войне против папы и Матильды Тосканской. Но в то же время он безвозвратно утратил сердце своей молодой жены, утратил, так и не завоевав, и стало сердце Евпраксии для императора подобно окруженной тремя рядами непробиваемых стен Каноссе, которую он многократно пытался захватить на протяжении жизни, но добыл лишь ценой собственного унижения перед Гильдебрандом, за что и казнился до самой своей смерти, бессильный и беспомощный.
КУРРАДО
Есть огонь свободный, природно раскованный, не сдерживаемый и не ограничиваемый ничем: пламя рвется вверх и в стороны легко и неудержимо, дым и пепел сеется без всяких преград и задержек.
А в печи огонь смешивается с дымом, давится, корчится в тесноте, не имея свободных выходов, его гнетет собственная сила, он задыхается от нерастраченной ярости, бьется о камень, грызет его, жалит и опадает наконец, обескровленным и на глазах сникающим.
Так и человек, лишенный свободы действия, замкнутый в собственном горе, как в каменном мешке, брошенный на дно отчаяния невозмещенностью своих утрат, невозможностью возвратиться к счастью, даже если счастье это и в прошлом было призрачно-неуловимо. Не вырвешься на волю, потому что неволя в тебе самой, ты прикована обязательствами долга, положением, предназначением, прикована прочно, навсегда - никто не освободит, не спасет, не поможет.
Вот тогда неожиданно появился во дворце он. Итальянская земля удивляла, иногда восторгала, иногда пугала. В н е м, показалось, собрались удивленье, неожиданности и страхи этой земли. В лице е г о будто виделось что-то потустороннее, он не поддавался загару, был болезненно, до прозрачности, бледен, весь светился то ли затаенными вожделеньями, то ли немощью, - по крайней мере, Евпраксия, привыкнув думать о преходящести, неустойчивости сущего, сразу открыла знаки пророчества близкого конца этого человека и невольно задрожала от жалости, потому что был он еще очень молодой, такой же, как и она, двадцатилетний, но в отличие от нее жестокость жизни не тронула его, он далек был от той порчи, которая уже насквозь пропитала душу и тело его отца, императора Генриха.
Сын императора, Конрад, которого называли ласково и красиво: Куррадо.
- Ваше величество, к вам пришел сын.
- Мой сын умер.
- Но я тоже ваш сын.
- Вы! Сын? Нет, мой сын умер.
- Я очень хотел бы найти для вас слова утешения.
- Это невозможно.
- Германская женщина всегда была выше отчаянья.
- Я славянская женщина.
- Но германская императрица.
Она горько засмеялась.
- Здесь говорят: "маньская".
- Меня здесь прозвали Куррадо, но разве от того меняется моя сущность?
- Вы знаете, в чем ваша сущность?
- Стараюсь. Себя познаешь не в суете, не в пустых словах, не в том, чем с таким воодушевлением занимается большинство смертных. Построить нужно в своей душе...
- Построить что? Башню? Такую, как тут возводит из камня каждый синьор?
- Это удивительная земля, ваше величество. Если вы пожелаете, я покажу вам здесь кое-что. Чтоб не просто развеять на миг тоску, выехав из этого палаццо, но чтоб душой прикоснуться к величию этого края! О, здесь в самом деле множество безмолвных башен, но и множество иных - что колоколами своими говорят небу и самому богу. Меж Вероной и Тридентом на Адидже есть обвал, который произошел в миг кончины Христа, когда содрогнулась вся земля и потряслись ее глубочайшие недра.
- Я испытала это страшное ощущение. Видеть - свыше моих сил.
Куррадо был уступчив и настойчив. Стоял перед нею высокий, утонченный, нервно перебирал тонкими красивыми пальцами дорогие каменья на перевязи и эфесе меча, меч совсем не подходил ему, а еще менее подходили золотые шпоры, Евпраксия даже невольно улыбнулась и спросила:
- Вы любите ездить верхом?
- Мне больше по душе бывать в местных церквах. Они неповторимы, ваше величество, и в каждой чувствуешь себя удивительно близким к духовным истокам. Но я рыцарь, меня нарекли в германские короли, для меня было бы высочайшей честью служить вам, ваше величество. Я - ваш сын и слуга.
- Следует ли нам спросить моего исповедника, аббата Бодо?
- Мы можем брать его с собой. Разве не очистится и он душою в этих тихих приютах?
Разумеется, узконосый аббат с радостью согласился ознакомиться со святынями Вероны. Оставлять императрицу без свиты и пригляда никто бы теперь не посмел, и даже императорскому сыну не дозволено заменить собою надлежащее сопровождение. Отступить от правила - значило всего лишь, что всадники императорской охраны остаются перед церковью или собором и стоят там спокойно, не толпясь и не толкаясь, пока эти двое, императрица и Куррадо, сопровождаемые аббатом Бодо, находятся внутри храма. Выходили навстречу гостям еще капелланы и каноники, почтительно кланялись, а затем незаметно отступали куда-то в глубину пространства храма, дабы не мешать таким высоким особам общаться с богом.
