Альберт Шпеер - Воспоминания
Гитлер появился, приветствуемый многочисленными сторонниками из числа студентов. Уже сам по себе этот восторг произвел на меня большое впечатление. Но и его выступление было для меня неожиданностью. На плакатах и карикатурах его изображали в гимнастерке с портупеей, с нарукавной повязкой со свастикой и с диковатой челкой. Здесь же он появился в хорошо сидящем синем костюме, он старался продемонстрировать хорошие буржуавзные манеры, все подчеркивало впечатление разумной сдержанности. Позднее я узнал, что он отлично умел — осознанно или интуитивно — приспосабливаться к своему окружению.
Всеми силами, чуть ли не выражая свое недовольство, он пытался положить конец продолжавшимся несколько минут овациям. То, как он затем тихим голосом, медленно и как-то робко начал даже не речь, а своего рода исторический доклад, подействовало на меня завораживающе, тем более, что это противоречило всем моим ожиданиям, основывающимся на пропаганде его противников. Я ожидал увидеть истеричного демагога, визжащего, жестикулирующего фанатика в военной форме. Даже бурные аплодисменты не смогли сбить его со спокойно-наставительного тона.
Казалось, что он раскованно и откровенно делился своей озабоченностью относительно будущего. Его иронию смягчал юмор уверенного в себе человека, его южно-немецкий шарм вызывал у меня ностальгию, немыслимо, чтобы холодному пруссаку удалось бы поймать меня в свои сети. Первоначальная робость Гитлера вскоре исчезла; теперь он уже повысил тон, заговорил внушительнее и с большой силой убеждения. Это впечатление было намного глубже, чем сама речь, от которой у меня в памяти осталось немного.
Сверх того, меня захватил прямо-таки физический ощущаемый восторг, вызываемый каждой фразой оратора. Это чувство развеяло в прах все скептические предубеждения. Противники не выступили. Отсюда возникло, по крайней мере на какое-то время, ложное ощущение единодушия. Под конец Гитлер, казалось, говорил уже не для того, чтобы убеждать, гораздо в большей степени он казался человеком, уверенным в том, что он выражает ожидания публики, превратившейся в единую массу. Так, как если бы речь шла о простейшем деле в мире — привести в состояние покорности и повести за собой студентов и часть преподавателей двух крупнейших учебных заведений Германии. Притом в этот вечер он еще не был абсолютным повелителем, защищенным от всякой критики, напротив, он был открыт нападкам со всех сторон.
Некоторые любят обсудить за стаканом пива события волнующего вечера; конечно, и мои студенты попытались побудить меня к тому же. Однако мне было необходимо привести в порядок свои мысли и чувства, преодолеть обладевшее мной замешательство, мне нужно было побыть одному. Взбудораженный, я уехал на своем маленьком автомобиле в ночь, остановился в сосновом лесу, раскинувшемуся на холмах, и долго бродил там.
Вот, казалось мне, надежда, вот новые идеалы, новое понимание, новые задачи. Даже мрачные предсказания Шпенглера казались опровергнутыми, зато его пророчество о грядущем исператоре — исполнившимся. Опасность коммунизма, который, казалось, неуклонно приближался к власти, можно было, как убедил нас Гитлер, обуздать, и, наконец, вместо непроглядной безработицы мог даже быть экономический подъем. Еврейский вопрос он едва упомянул. Однако подобные замечания меня не беспокоили, хотя я и не был антисемитом, а напротив, в школьные и студенческие годы имел друзей-евреев.
Через несколько недель после этой столь важной для меня речи мои друзья взяли меня с собой на митинг во дворце спорта, выступал гауляйтер Берлина Геббельс. Как отличалась эта речь от речи Гитлера: много хорошо составленных отточенных фраз; безумствующая толпа, которую вели ко все более фанатичным выражениям восторга и ненависти, ведьмин котел спущенных с цепи страстей, какие я до сих пор видел только ночами во время шестидневных гонок. Это противоречило моему естеству, положительное влияние Гитлера на меня померкло, если не исчезло совсем.
Дворец спорта опустел, люди спокойно уходили по Потсдамской улице. Речь Геббельса укрепила их самосознание, и они вызывающе занимали всю проезжую часть, блокируя движение автомобилей и трамвая. Полиция вначале отнеслась к этому спокойно, может быть, она также не хотела раздражать толпу. Но на боковых улицах стояла наготове конная полиция и грузовики с готовыми к операции полицейскими. Полицейские на конях, с поднятыми дубинками врезались в толпу, чтобы освободить проезжую часть. Взволнованно следил я за происходящим, до сих пор я не сталкивался с таким применением силы. Одновременно я почувствовал, как мной овладело чувство солидарности, складывающееся из сочувствия и протеста, вероятно, ничего общего не имевшее с политическими мотивами. Собственно говоря, не произошло ничего чрезвычайного. Не было даже раненых. Через несколько дней я подал заявление о приеме в партию и в январе 1931 г. получил членский билет НСДАП N 474481.
Это было решение, начисто лишенное всякого драматизма. Я также не очень ощущал себя с этого момента и навечно членом политической партии: я избрал себе не НСДАП, а принял сторону Гитлера, с первой встречи покорившего и больше уже не отпускавшего меня. Сила его воздействия, сама магия его далеко не приятного голоса, чужеродность его скорее банального манерничанья, соблазнительная простота, с которой он подходил к нашим сложным проблемам, все это приводило меня в замешательство и очаровывало. О его программе почти ничего не было известно. Он завоевал меня, прежде чем я это понял.
Посещение мероприятия, проводимого популистским «Союзом борьбы за немецкую культуру» тоже не сбило меня с толку, хотя здесь порицали многое из того, чего старался добиться Тессенов. Один из ораторов требовал возврата к дедовским формам и концепциям искусства, нападал на модернизм и под конец обругал объединение архитекторов «Ринг», в которое помимо Тессенова входили также Гропиус, Мис ван ден Роэ, Шарун, Мендельсон, Таут, Беренс и Пельциг. После этого один из наших студентов послал Гитлеру письмо, содержащее протест против этой речи и полное детского восторга от нашего замечательного мастера. Вскоре он получил полное казенных любезностей письмо на солидном бланке партийного руководства, в котором говорилось, что творчество Тессенова высоко ценят. Нам это показалось вестма знаменательным. Тессенову я тогда, конечно, не рассказал о том, что вступил в партию. 3 «»
Кажется, в эти месяцы моя мать увидела штурмовиков, марширующих по улицам Гейдельберга: видимость порядка во время хаоса, впечатление энергии в атмосфере всеобщей беспомощности не могло не завоевать и ее; во всяком случае она, не прослушав ни одной речи и не прочитав ни одной листовки, вступила в партию. Нам обоим это решение казалось нарушением традиционного семейного либерализма; во всяком случае, мы держали его в тайне друг от друга и от моего отца. Лишь спустя годы, когда я давно уже принадлежал к ближайшему окружению Гитлера, мы случайно открыли, что так рано выбрали один и тот же путь.
Глава 3
Путеводные знаки
Было бы более правильно, если я, характеризуя те годы, преимущественно рассказывал бы о своей профессиональной жизни, семье и склонностях. Потому что новые впечатления и переживания играли для меня подчиненную роль. Я был прежде всего архитектор.
Как владелец автомобиля, я стал членом вновь созданного национал-социалистического автомобильного клуба (НСКК), и, поскольку это была новая организация, одновременно — и руководителем секции Ванзее, где мы жили. Однако я поначалу не собирался всерьез окунаться в партийную жизнь. Впрочем, я единственный в Ванзее, а тем самым и в моей секции, кто владел автомобилем, другие ее члены только хотели получить их, если бы произошла «революция», о которой они мечтали. В ожидании ее они выясняли, где в этом богатом дачном поселке можно было бы достать автомобили для дня Х.
По партийным делам я иногда бывал в окружном руководстве Вест, которое возглавлял простой, но интеллигентный и энергичный подмастерье мельника по имени Карл Ханке. Он только что снял виллу в фешенебельном районе Грюневальд под будущее бюро своей организации. Дело в том, что после успеха на выборах 14 сентября 1930 г. окрепшая партия стремилась к респектабельности. Он предложил мне оборудовать виллу, конечно, без гонорара.
Мы обсудили все, что касалось обоев, драпировок и краски; молодой крейсляйтер выбрал по моему предложению обои в стиле «баухаус» (нужен комментарий), хотя я обратил его внимание на то, что это «коммунистические» обои. Но он грандиозным жестом отмахнулся от этого указания: «Мы берем все лучшее у всех, в том числе у коммунистов». При этом он высказал то, что Гитлер и его штаб делали уже годами: не взирая на идеологию, повсюду собирать все, обещающее успех, даже идеологические вопросы решать в зависимости от их воздействия на избирателя.
