Леннарт Мери - Мост в белое безмолвие
Я успеваю записать это высказывание слово в слово и опять восхищаюсь тем точным, несколько старомодным русским языком, которым пользуются на флоте. Кудрявый ошарашенно опускается на стул, и вид у него такой, будто на деревенской вечеринке при всем честном народе он получил пощечину, глаза на его растерянной физиономии беспомощно моргают.
И тут я чувствую на себе ехидный взгляд и слышу слова начальника:
- Ну, так что мы будет делать с этим эстонцем?
БЕЗ РЮКЗАКА
- Я уже все знаю, - говорит Слава, едва я успеваю войти в комнату. Сколько у тебя времени?
- Пятьдесят минут. Хватит, чтобы написать письмо и уложить рюкзак.
- Успеется, - решает Слава.
Но к письмам это отношения не имеет. Финкой он вскрывает консервные банки в таком количестве, будто собирается заняться сравнительным анализом их содержимого. Сковорода начинает потрескивать и шипеть. Я сижу за столом и пишу письмо. Непонятное кряхтенье заставляет меня обернуться. Впервые в жизни вижу, как {204} упаковывают мой заплечный мешок. Кажется, я не успел еще сказать, что мы довольно уютно обжили эту комнату: на окнах появились занавески, на столе клеенка, кофейник, обросли мы и кое-какими привычками.
Входит Виктор с бутылкой в руках.
- Что и говорить, повезло! В последнюю минуту.
Подкладываем "Огонек" и начинаем есть прямо со сковороды.
- Значит, так и не доспорим? - спрашивает Слава.
- Продолжим в Антарктике, - великодушно обещает Виктор.
У него своя теория физиологических основ эстетики ритма. Непрерывная смена возбуждения и торможения и все такое. На Дальнем Севере у людей все еще хватает времени на размышления, на то, чтобы составлять гербарий или рисовать акварелью. Не питает ли этот суровый, достойный образ жизни чистые источники языка?
- Чтобы ты знал - прогноз неважный.
- По знакомству мог бы предложить и получше.
- Это я и сделал.
Полбутылки осталось. Сладкий портвейн, разведенный спиртом. Смотрю на часы.
- Перед дорогой надо помолчать, - делится с нами Слава древней мудростью шаманов.
Помолчали.
- Ни пуха ни пера, - говорит Виктор, - меня ждут на дежурство.
Слава взваливает рюкзак себе на плечи.
- Еще так натаскаешься - глаза на лоб полезут, - огрызается он в ответ на мою попытку забрать у него мешок.
Выдергиваю из розетки штепсель электрической плитки, запираю дверь, и мы трогаемся в путь.
ВСТРЕЧА С АНДЕРСЕНОМ
Опаздываем, приходится перейти на легкий бег. Мы были в воротах порта, когда услышали сирену рейдового катера. Славу дальше не пустили. Прощаться некогда. Бегу в ту сторону, откуда слышал гудок, карабкаюсь через гору угля. В темнеющем небе со свистом курсируют ковши портальных кранов, грохаются на землю глыбы угля, кто-то с бесстрастной виртуозностью ругается матом; скатываясь с угольного откоса, я вижу причал, около не-{205}го пустой паром, а за ним другой паром и рейдовый катер, отдающий концы. Машу рукой, наконец меня замечают. Нога цепляется за трос, и я с размаху лечу на дно парома, к счастью, ровное. Здесь надеялись отчалить раньше и теперь мрачно молчат.
- Номер "903", - называю командиру катера свое судно.
Не глядя на меня, он кивает головой. У моего корабля номер, который долго не забудется. "На рефрижератор", - посоветовал Виктор Немчинову, и они обменялись странным взглядом. Как я понял из разговора, судно это речное, но какое это имеет значение! Главное - попасть в Берингов пролив. Так я им и сказал! На рейде поднимается вечерний бриз. Я не догадался на берегу спросить Виктора о водоизмещении - это как-то не приходит в голову, когда дело касается речных кораблей, - и теперь я с удивлением вижу перед собой судно не меньше "Вилян", которое по мере нашего приближения к нему продолжает увеличиваться. Оно похоже на танкер или на авианосец. Кокетливая палубная надстройка цвета слоновой кости уместилась вся на корме, на одной пятой или даже на одной восьмой длины корпуса корабля, вся остальная часть, насколько можно увидеть с низкого катера, от капитанского мостика до бака, гладкая, как доска, и кажется довольно просторной. Корабль лениво покачивается на волнах, на носовом флагштоке выставлен черный якорный шар, означающий, что судно стоит на якоре. Огней не видно. Мы делаем круг, обнаруживаем штормовой трап и, прыгая на волнах, приближаемся к высокому борту. Я взбираюсь на палубу, машу на прощанье рукой и сбрасываю с плеч рюкзак. В Певеке зажигаются огни, скалистые прибрежные горы закутываются в прозрачные сумерки полярной осени, еще хранящей слабый отблеск лета, море сияет и тяжело плещется о борт, глухо гудящий в ответ. Стою и жду, когда кто-нибудь появится, или хотя бы высунет голову, или по крайней мере зажжется свет в одном из иллюминаторов, но увы, на огромном корабле царит полное безмолвие, если не считать голосов моря и ветра, хлопающих на мачтах концов, тонкого посвиста антенн. Если это корабль-призрак, то уж во всяком случае призрак новейшей конструкции, думаю я, когда, открыв какую-то дверь и нащупав выключатель, оказываюсь в просторном, тщательно отделанном коридоре. Стучусь то в одну, то в другую дверь, {206} но не слишком энергично, мне начинает нравиться эта таинственная пустота и тишина хорошо натопленных помещений. Обнаруживаю за поворотом трап и поднимаюсь на вторую палубу. Постепенно глаза привыкают к темноте, я уже не зажигаю света. Здесь тоже никого нет. В замешательстве взбираюсь на капитанский мостик: там в синеватом свете неоновой лампы должен находиться вахтенный матрос, который, завидев меня, вскочит от неожиданности и разбудит корабль, погруженный в непонятный, заколдованный сон. Но на мостике тоже нет ни души, и что уж совсем странно: на сверхсовременном мостике, где на каждом шагу я натыкаюсь на радары и металлические коробки навигационных приборов, посреди тускло и холодно поблескивающего волшебного царства техники высится полутораметровый деревянный штурвал, как будто я попал в мир сказок Ганса Христиана Андерсена. Кладу руку на штурвал. Он теплый, каким обычно и бывает дерево. Охватившее меня настроение невозможно, да и не следует продлевать. Закрываю дверь и тихо спускаюсь на вторую палубу, уже ничему не удивляясь, потому что с радостью принял правила игры, царящие на этом таинственном корабле. Со второй палубы попадаю снова на главную. Оттуда каким-то потоком несет меня на нижнюю палубу, где царит такая же безмолвная тишина, и только из-под одной двери сочится свет. Открываю дверь. Передо мной просторная, ослепительно освещенная кают-компания. На диване, за большим столом, сидит боцман в коричневой мохнатой кофте и играет с пареньком, по-видимому сыном, в шахматы.
- Добрый вечер, - говорю я, совершенно очарованный. - Когда кончите партию, отведите меня, пожалуйста, к капитану.
- Здрасте-здрасте... - говорит боцман. - Ну, так я пойду конем... Здравствуйте, я и есть капитан. Очень приятно, сейчас я покажу вам вашу каюту.
Каюта значительно больше, чем на "Вилянах": широкий диван, письменный стол и окно, не имеющее ничего общего с мореходством; эта сверкающая махина оснащена никелированными рамами и бронзовыми рычагами, затворами и каплесобирателями, она завешена белым шелком, затемняется шторой, ограждена жалюзи, обрамлена веселыми, цветастыми занавесками; окно выходит на прогулочную палубу левого борта, широкую, как терраса горного отеля, и в довершение всего оно еще трех-{207}створчатое. Я уже сказал, что это кокетливый корабль, - так оно и есть. Ниша для умывания по размерам вполне соответствует приличной ванной комнате.
- Душевая находится рядом с моей каютой, - говорит похожий на сатира капитан, облик и жесты которого выдают в нем жизнелюбивого южанина. Чувствуйте себя как дома.
А я и в самом деле чувствую себя как дома, почувствовал четверть часа назад, милый Юрий Иванович, когда положил руки на ваш сказочный аварийный штурвал. Термометр показывает +28° по Цельсию. Распахиваю окно, и занавески элегантно вспархивают от соленого порыва ветра, неправдоподобного, как далекое эхо Восточно-Сибирского моря. Включаю вентилятор, сбрасываю грязное белье, открываю полиэтиленовый мешочек со стиральным порошком, устраиваю достойную ситуации постирушку и нежусь под душем в густом облаке пара. Переодеваюсь, зажигаю настольную лампу, отбрасывающую мягкий свет, раскладываю книги, вынимаю кружку для заварки кофе, закуриваю сигарету и начинаю ждать, когда постучат в дверь.
ПОЧЕМУ УХА ВИЙДАЛЕПА БЫЛА ТАКОЙ СОЛЕНОЙ
- Я старший помощник, заходите, пропустим по стаканчику.
Он приводит меня в каюту, вернее, в комнату радиста - как-то неудобно втискивать в жесткие, суровые рамки морских понятий эти хоромы речного корабля. Дверь из комнаты радиста открывается в смежную радиорубку, откуда, как с далекой планеты, доносится тихая музыка. Входит благодушный капитан. Он принадлежит к тому типу людей, которые любят поесть, почитать и посидеть на солнышке.
