Максим Зарезин - В пучине Русской Смуты. Невыученные уроки истории
Ленина радует другое — растущая революционная активность пролетариата, но мог ли он выполнить ту историческую миссию, которую ему приписывают, если в период между первой русской революцией и мировой войной рабочий класс составлял 9 процентов городского населения, или 1,6 процента всех жителей империи. Притом сам пролетариат был весьма неоднороден. Сергей Степанов, автор исследования «Черная сотня в России», приходит к выводу, который кажется ему парадоксальным: идеи крайне правых охватывали подножие и верхушку пролетариата — неквалифицированную массу и «рабочую аристократию». Но с точки зрения этнической мутации, это явление как раз объяснимое и даже закономерное: пролетариат в сжатый исторический отрезок претерпел те же метаморфозы, что и казачество в течение трех столетий.
Вспомним: если донские казаки составляли ядро антигосударственных восстаний Болотникова и Разина в XVII веке и еще в начале XVIII века — Булавина, то спустя немногим более полувека донцы не поддержали более «молодое» яицкое казачество, возглавляемое Пугачевым. К этому времени донские казаки прошли период отрицания ценностей российского суперэтноса, у них устоялся свой быт, появились свои традиции.
Теперь же вспомним, что большинство неквалифицированных рабочих — это вчерашние крестьяне, которые еще не порвали ни духовной, ни родственной связи с родной деревней. Потому в основном и придерживаются консервативных воззрений. Со временем вчерашний подмастерье теряет связь с прошлым, остается один на один с незнакомой чуждой средой. Не удивительно, что государство, общество кажутся ему врагами и разрушительные идеи легко находят у него отклик. «У этой пришлой, крестьянской чернорабочей массы, составляющей почти две трети столичного населения, нет здесь ни оседлости, ни своего хозяйства с его запасами и подспорьями, нет, словом, дома, а главное, у нее нет здесь той общинной солидарности, взаимной поддержки и самопомощи, которые более или менее обеспечивают от сумы и крайности, поселян, живущих в деревне… „Корни“ его остались в деревне, а в столице, попав в среду подобных себе, таких же залетных птиц, он смешивается с ними лишь механически: все они друг другу чужие; в то же время они чужаки для города и город, для них — чужой», — писал в конце XIX века журналист и социолог В. О. Михневич. И все-таки часть этой массы находила свое место в жизни, переходя в разряд высококвалифицированных рабочих, которые постепенно, обзаведясь семьей, хозяйством, крепко вставали на ноги. Это своего рода модель «зрелого» казака, которого трудно увлечь на путь ниспровержения.
Бунтари из высших классов
«.. Еще в школе читал в учебнике истории, что русскую революцию подготовили социальные противоречия и сделали солдаты петербургского гарнизона. Не верь!.. Революцию сделали кавалеры ордена Анны третьей степени, мечтавшие о второй, штабс-капитаны, до глубины души оскорбленные тем, что Петр Петрович уже капитан, учителя математики, презиравшие математику и всем сердцем любившие что-нибудь другое, судебные следователи, страстно мечтавшие послезавтра быть прокурорами…» — писал в «Письмах к внуку» поэт-белоэмигрант Иван Савин. Впрочем, любая революция движется мириадами неудовлетворенных тщеславий и уязвленных самолюбий — русская не исключение. Но крах империи приближали люди вполне успешные, стоявшие на вершине социальной пирамиды. Как утверждал великий князь Александр Михайлович, «трон Романовых пал не под напором Советов или юношей-бомбистов, но под натиском носителей аристократических фамилий и придворных званий, банкиров, издателей, адвокатов…» Если мемуарист преувеличивает, то самую малость. Судя по воспоминаниям знаменитого эсера Бориса Савинкова, боевикам-террористам активную помощь оказывали видные журналисты, адвокаты, инженеры. Содействовать бомбометателям в организации покушения на великого князя Сергея Александровича вызвался некий князь NN. (Савинков опубликовал мемуары до революционных потрясений 1917 года, и потому фамилий своих неизвестных полиции сообщников не называл.) Этот «выхоленный крупный румяный и белый русский барин», видный кадет в скором будущем, ничтоже сумняшеся утверждал, что убийство члена императорской фамилии есть «акт первостепенной политической важности». Ведущая роль образованного класса — от аристократии до разночинной интеллигенции — в российском демократическом движении общеизвестна. Но чем была вызвана патологическая ненависть к самодержавию, охватившая весь образованный класс — от телеграфистов и учителей гимназии до завсегдатаев светских салонов? Чтобы найти ответ на этот вопрос, вернемся в Петровскую эпоху, когда от русского суперэтноса откололся, по выражению Достоевского, «совсем чужой народик». Уже в 20-е годы нашего века философ Георгий Федотов уточнял: «Петру удалось расколоть Россию на два народа, переставших понимать друг друга, — собственно русский народ и противостоящий ему образованный класс».
Заметим, что мыслители прошлого, не знакомые с термином «антисистема» и прочими созвучными концепциями, говорят не о социально-политических процессах, а о формировании нового «народа», то есть о явлении этнической мутации. Петру Великому для преобразования жизни страны на принципах, противоположных всем тем началам, на которых она строилась веками, русские явно не подходили. Ломку народных устоев мог осуществить тот самый ассимилированный интернационал, никакими узами с этим народом не связанный, безразличный, а еще лучше враждебный всему, что тому дорого.
Но Петр был единственным революционером на троне (недаром Максимилиан Волошин называл его «первым большевиком»), если он «Россию поднял на дыбы», то его преемники прежде всего старались удержать страну в узде. Однако антисистема запрограммирована только на разрушение. Поэтому, начиная с Павла, пути образованного класса и монархии расходятся. «Народец» не проявлял враждебности к власти, пока он целиком зависел от нее, пока монарх раздавал чины и поместья. Но по мере того, как служба перестает быть обязательной, по мере того, как все более неэффективным становится крепостное землевладение, растет число «свободных профессий» и ширятся источники дохода, независимые от монархии, по мере того, как за счет притока разночинцев антисистема растет численно, становясь чиновно-интеллигентской, она начинает все более открыто проявлять оппозиционный характер.
Однако почему же образованный класс не претерпел тот процесс эволюции, через который прошло казачество и который претерпевал пролетариат? Последние не могли существовать обособленно от «большого народа» и потому были обречены на интеграцию, в то время как интеллигенция оставалась «вещью в себе», она «страдала» за народ, смутно представляя, что на самом деле он собой представляет.
Но антисистема, которую составляли большинство чиновно-военно-интеллигентского сословия, часть пролетариата и всевозможные «деклассированные элементы», была каплей в океане — в стране, где подавляющее большинство составляло крестьянство. Образованный класс готов был возглавить «последний и решительный бой», однако оказывался в роли полководца без армии. До поры до времени.
Долой войну, работу… и Россию
Все изменилось с началом Первой мировой войны. «Россия сдвинулась с места. Война, как подземный толчок, сорвала ее с оснований. Жизнь смешалась. Все привычное и устоявшееся мгновенно исчезло», — писал в своих мемуарах Константин Паустовский. Это не только эмоциональный отклик на драматический поворот истории. Россия пережила доселе не виданную по масштабам и скоротечности миграцию населения. За годы войны в действующую армию и тыловые части было мобилизовано 16 миллионов человек! Иначе говоря, каждый третий мужчина трудоспособного возраста, кормилец, глава семейства был вынужден сменить место жительства, привычную среду, покинуть родных и близких, жизнь которых в свою очередь также радикальным образом изменилась.
В результате неудачных в целом боевых действий и психологического надлома, всевозможных лишений и многомесячного сидения в окопах, а главное, непривычного, неестественного для мирного человека образа жизни, когда весь прежний опыт оказывается ненужным, а требуются совсем иные качества, когда теряется связь со всем, что было дорого и составляло основу существования, благодаря всем этим и прочим факторам происходила ассимиляция сознания вчерашнего крестьянина, он становился легкой добычей большевистской демагогии. «Сформировался особый тип военнослужащего: непрофессионал, пассивный, безынициативный, утративший уважение к себе „человек из толпы“. Немалая часть армии физически и духовно деградировала на почве пьянства и безделья: произошел упадок нравственно-религиозных устоев и принципов, развилось массовое воровство, коррупция, неуважение к честной службе и одновременно — агрессивная озлобленность ко всему окружающему… К 1917 году армейские массы превратились в грозную, взрывчатую, никем не управляемую силу», — отмечает современный исследователь С. В. Ямщиков.
