Александр Востриков - Книга о русской дуэли
Во время боя один из дуэлянтов мог упасть. Даже если это было результатом удачной атаки соперника, поразить лежащего было абсолютно недопустимым. Падение считалось чисто технической ошибкой, упавшему разрешалось встать, и бой продолжался.
В случае нанесения одному из дуэлянтов ранения, пусть самого ничтожного, бой останавливался. Раненый осматривался секундантами или врачом, и с обеих сторон высказывалось мнение о том, может ли дуэль быть продолжена. В том случае, если раненый нуждался в помощи и не мог продолжать бой, дуэль объявлялась оконченной независимо от желания или нежелания пострадавшего. Если же он особо настаивал (когда предполагалась дуэль до смертельного исхода), бой мог быть объявлен прерванным до выздоровления.
Если продолжительность боя была ограничена по времени или количеству схваток, то после истечения установленного времени секунданты должны были прервать бой, развести соперников и объявить дуэль оконченной и удовлетворение данным. Однако дуэль, на которой не пролилась кровь, всегда была чревата для дуэлянтов обвинениями в трусости. В таких ситуациях готовность соперников продолжить бой была обычно достаточным основанием для защиты от подобных обвинений.
Секунданты имели право остановить бой, если соперники (или один из них) слишком устали. В этом случае был возможен вариант с продолжением на следующий день на тех же (или более жестких) условиях. Довольно часто после длительной безрезультатной фехтовальной дуэли следовало предложение соперников или секундантов сменить шпаги на пистолеты — более решительное оружие.
Теперь о поединке на пистолетах.
На поединках практически всегда (вплоть до конца XIX века) пользовались специальными дуэльными пистолетами. Они должны были быть одноствольными, заряжающимися со ствола, гладкоствольными. В этом был определенный смысл. Гладкоствольное оружие, заряжающееся со ствола, уменьшало значение стрелковой подготовки соперников и уравнивало их шансы. Точность стрельбы из них была значительно ниже, чем, например, из распространившегося со второй половины XIX века нарезного оружия. Значительны были индивидуальные особенности каждого пистолета или пары пистолетов. «Знакомство» с пистолетами, пристрелянность их играли большую роль. На дуэли полагалось стреляться на незнакомых пистолетах, и секунданты подтверждали это своим честным словом. С незнакомым оружием в руках опытный стрелок становился почти равен новичку — известно много случаев, когда новичок убивал или ранил корифея-бретера. Меткость отступала перед случаем, человеческое мастерство — перед провидением. На дуэль даже распространилось известное игорное суеверие: «новичкам везет». (Кстати, еще одна карточная параллель: для особо важных дуэлей покупались новые, ни разу не стрелянные пистолеты — как для серьезной игры вскрывалась новая колода.)
Недостижимость какой-либо безусловной устойчивой меткости порождала многочисленные легенды о стрелках, не знающих промаха. Романтическая культура создала образ Вильгельма Телля (в шиллеровском варианте) и легенду о меткости Байрона, в ряду других легенд, связанных с его именем. Тренировки в стрельбе из пистолета часто входили в обязательный комплект поведенческих штампов «байронического» героя. Тренировки эти могли ритуализироваться; стреляли или в карту (в туза), или расстреливали мух по стенам. Сохранилось много воспоминаний о Пушкине периода Южной ссылки (наиболее «байронического» в его биографии), рисующих поэта с пистолетом в руках.
Вообще, сюжетный мотив «стрелок без промаха» на дуэли чрезвычайно интересен. Абсолютная меткость недостижима человеческими способами. Поэтому легенды об уникальной меткости часто носили мистический оттенок. Сильвио в пушкинском «Выстреле» окружен подчеркнуто потусторонним ореолом: «Какая-то таинственность окружала его судьбу <…> Мрачная бледность, сверкающие глаза и густой дым, выходящий изо рта, придавали ему вид настоящего дьявола». Конечно, «дьяволизм» Сильвио абсолютно условен и даже несколько ироничен. Но вот, например, Бальзак заставляет своего Рафаэля Валантена в «Шагреневой коже» реально заключить договор с потусторонними силами и потом выйти на дуэль: «В этой сверхъестественной уверенности было нечто страшное, что почувствовали даже форейторы, которых привело сюда жестокое любопытство. Играя своим могуществом, а может быть, желая испытать его, Рафаэль разговаривал с Ионафаном и смотрел на него под выстрелом своего врага. Пуля Шарля отломила ветку ивы и рикошетом упала в воду. Рафаэль, выстрелив наудачу, попал противнику в сердце и, не обращая внимания на то, что молодой человек упал, быстро вытащил шагреневую кожу, чтобы проверить, сколько стоила ему жизнь человека. Талисман был не более дубового листочка».
С другой стороны, абсолютная меткость отчасти пересекалась с идеей «автомата» {см.: 183, с. 145–180}. «Сверхчеловеческие» способности даются отказом от каких-то человеческих качеств. Все тот же Сильвио достигает идеальной меткости только тогда, когда он теряет свое место в жизни (он везде чужой), теряет естественные эмоции и реакции (например, не отвечает на оскорбление пьяного юнца). Он никогда не промахивается, никогда не ошибается в карточных расчетах, все знает о жизни своего врага.
И «мистический», и «автоматический» варианты связаны с целым кругом этических проблем, объединенных вокруг центрального вопроса: может ли человек встать над Судьбой, управлять ею? «Может ли», т. е. «имеет ли возможность» и «имеет ли право». И если да, то не превратится ли карточная игра в воровство и мошенничество («Пиковая дама»), а дуэль — в убийство («Выстрел»)?
Но вернемся к дуэльному оружию.
В повести А. А. Бестужева-Марлинского «Испытание» секунданты разговаривают с доктором:
— Разрешите спор наш: я говорю, что лучше уменьшить заряд по малости расстояния и для верности выстрела, а господин ротмистр желает усилить его, уверяя, что сквозные раны легче к исцелению, — это статья по вашему департаменту. <…>
— Увеличьте заряд, если нельзя его вовсе уничтожить. На шести шагах самый слабый выстрел пробьет ребра; и так как трудно, а часто и невозможно вынуть пули, то она и впоследствии может повредить благородные части {8, т. 1, с. 227–228}.
Нужно отметить, что обычно на дуэли предпочитали не увеличить, а уменьшить заряд. Это приводило к тому, что сквозных ранений было меньше, пули застревали в теле, и лечение затруднялось. А если пуля и выходила, то, обладая малой скоростью, рвала ткани — так камень разбивает стекло, а пуля оставляет в нем маленькое отверстие. Ранение в корпус, особенно в область живота, очень часто становилось смертельным — такие ранения получили Пушкин, Чернов, Новосильцев, генерал Мордвинов и многие другие. Ранение в конечность (особенно если была задета кость) могло искалечить — ампутации были очень распространены.
Дуэльные пистолеты продавались парами в специальных футлярах (коробках, чемоданчиках). В футляре предполагалось также место для пороха, пуль и аксессуаров, необходимых для заряжения. Пистолеты могли быть искусно инкрустированы, некоторые из них являлись настоящими произведениями искусства.
Наибольшей популярностью в первой трети XIX века пользовались французские пистолеты Лепажа и немецкие Кюхенрейтера. Благодаря «Евгению Онегину» «стволы Лепажа» стали в русской культуре символом дуэли, но «кухен-рейтеры» (в обиходной речи чаще встречалось произнесение этого слова именно через «у», а не через «ю») были столь же авторитетны, желанны и доступны.
Заряжение производилось секундантами непосредственно на месте дуэли. Но предварительно, накануне, требовалось осмотреть пистолеты и подготовить все необходимое. Очень подробно этот процесс описан в уже многократно цитировавшейся нами повести «Испытание»: «Старый слуга Валериана плавил свинец в железном ковше, стоя перед огнем на коленях, и лил пули — дело, которое он прерывал частыми молитвами и крестами. У стола какой-то артиллерийский офицер[74] обрезывал, гладил и примерял пули к пистолетам. В это время дверь осторожно растворилась, и третье лицо, кавалерист-гвардеец,[75] вошел и прервал на минуту их занятия.
— Bonjour, capitaine, — сказал артиллерист входящему. — Все ли у вас готово?
— Я привез с собой две пары: одна Кухенрейтера, другая Лепажа; мы вместе осмотрим их.
— Это наш долг, ротмистр. Пригоняли ли вы пули?
— Пули деланы в Париже и, верно, с особенною точностью.
— О, не надейтесь на это, ротмистр! Мне уже случилось однажды попасть впросак от подобной доверчивости. Вторые пули — я и теперь краснею от воспоминания — не дошли до полствола, и как мы ни бились догнать их до места, — все напрасно. Противники принуждены были стреляться седельными пистолетами — величиной едва ли не с горный единорог, и хорошо, что один попал другому прямо в лоб, где всякая пуля — и менее горошинки и более вишни — производит одинаковое действие. Но посудите, какому нареканию подверглись бы мы, если б эта картечь разбила вдребезги руку или ногу?
