Николай II в секретной переписке - Платонов Олег Анатольевич
Севастополь. 17 апреля 1915 г.
Мое возлюбленное Солнышко,
Благодарю тебя от всего сердца за твои милые письма, принесшие мне столько утешения и радости — в моем, в конце концов, одиночестве. Хотя на этот раз, куда бы я ни поехал, я окружен членами семьи — в Галиции, в Одессе и здесь. Это будет,вероятно, мое последнее письмо. Моя поездка в Каменец-Подольск доставила мне огромное удовольствие. Город очень красив, а от заамурцев с твоими милыми крымцами я просто потерял голову. У первых, только что прибывших из Харбина, великолепный вид. Они хорошо снаряжены и опрятны, как гвардейские полки. Татары отдохнули и все широко улыбались, когда я проходил мимо них. Меня не поразило, что у них мало офицеров.
На следующий день Одесса была полна энтузиазма. На улицах царил совершенный порядок. Наши красавцы из Гвард. Экип. были внушительнее, чем когда бы то ни было, — вся эта масса великолепных людей. Мне пришлось сказать им несколько теплых слов и человек 20 наградить орденами. Подле них стоял новый кавказский полк, которого я не видел в Карсе, 9-й Кавказск. стрелк. полк – в ту пору они дрались с турками и потеряли около 600 солдат и 14-ти офицеров. Но теперь они пополнены. Кроме них на смотру были 53 и 54 Донские полки. 53 был в ставке в прошлом году. На следующий день в Николаеве вдруг наступили сильные холода. Слишком долго описывать все, что я видел там — было удивительно интересно и отрадно видеть, на что наш народ способен, когда берется за дело всерьез; 3 дредноута, 4 крейсера, 9 истребителей и множество больших подводных лодок, паровозы, вагоны, турбины и шрапнели без конца.
Вчера я был так счастлив, застав здесь флот. После обеда я играл на набережной с моим 6-м бат. пластунов, а завтра устрою всем им смотр в их лагере.
Мне нравится это место. — Благослови Бог тебя, моя драгоценная женушка, и детей! С любовью целую вас.
Неизменно твой муженек
Ники.
Царское Село. 18 апреля 1915 г.
Мой бесценный, дорогой,
Серое, холодное, сырое утро. Барометр, должно быть, упал, потому что чувствую сильную тяжесть в груди. — Вчера вечером Гагенторн[226] снял гипсовую повязку с живота Ани, так что она в восторге — может сидеть прямо, и спина больше не болит. Затем она смогла поднять свою левую ногу, впервые за три месяца. — Это показывает, что кость срастается. — Но флебит в другой ноге очень сильный, так что массировать ноги, к сожалению, нельзя. Она лежит на диване и имеет менее больной вид; собирается прийти ко мне, так как я из-за сердца остаюсь дома.
Сегодня утром я приму Мекка — он мне, между прочим, расскажет про Львов, где он видел тебя в церкви. — Мои маленькие летучие поезда-склады выполняют трудную и полезную работу в Карпатах, а на наших мулах перевозят вещи в горах. Опять и на севере идут жестокие бои — сердце обливается кровью!
Но вот выглянуло милое солнышко!
Твое маленькое растение стоит на пианино. Мне приятно на него смотреть. Оно мне напоминает время в Розенау 21 год тому назад.
Наш Друг говорит, что если станет известно, что взрыв произошел вследствие поджога, то ненависть против немцев еще усилится. — А тут еще эти проклятые аэропланы в Карпатах! Я пошлю денег беднейшим семьям и иконы раненым.
Ольга тебе описала все подробно, кроме того, ты, наверное, получил официальные донесения об этом, так что я больше писать не буду.
Моя температура поднялась вчера вечером до 37,3, утром 37, сердце сейчас не расширено. — Кончу это письмо позднее, Ксения и Ирина завтракают с нами, и, может быть, найдется еще что-нибудь интересное, чтобы написать тебе.
Сейчас они ушли. Ирина похорошела, но слишком худа. — В доме Ани произошел пожар — слепая женщина опрокинула свечку, сгорел пол в задней комнате и 2 ящика с книгами. Аня сильно перепугалась. Всегда ей не везет!
Ну, прощай. Да благословит тебя Господь! Скоро, скоро ты ко мне вернешься какая радость! 1000 нежных поцелуев.
Навсегда твоя
Женушка.
Царское Село. 19 апреля 1915 г.
Моймилый, дорогой муженек,
Какое дивное солнечное утро! Наконец, я могу опять полежать на балконе. – M-me Янова[227] прислала нам вчера цветы из милой Ливадии: глицинии, золотой дождь, лиловые ирисы, которые раскрылись сегодня утром, лиловые и красные итальянские анемоны, которые я любила рисовать и которые опять хочу начать рисовать, ветка Иудина дерева, один пион и тюльпаны. — Их вид в вазах наводит на меня грустные мысли. — Разве не кажется странным — ненависть, кровопролитие и все ужасы войны — а там прямо рай, солнце, цветы, — такая благодать, но такой контраст! Надеюсь, что тебе удалось отлично прокатиться за Байдары.
Я и Бэби пошли в церковь в 11 1/2 и пришли во время “Верую”. — Так хорошо опять быть в церкви, только тебя очень недоставало, мой ангел! Я была утомлена и чувствовала сердце. — Слепая Анисья причащалась сегодня — это она опрокинула лампу в Аниной комнате и подожгла ее. — После завтрака я лежала около часа на балконе и вязала, но солнце скрылось, и стало свежо. — Аня сидела со мной с 1 1/2 до 3 1/2. — Крепко благодарю тебя за дивную сирень — какое благоухание!
Большое спасибо от всех нас — я Ане тоже немного подарила.
Дети сейчас раздают медали в госпитале (с Дрентельн), а затем все пойдут к Ане, у которой будут 2 казака и друг Марии. Как мило, что ты назначил Бэби шефом одного из этих чудных батальонов! Воронцов прислал мне об этом восторженную телеграмму. — С нетерпением ожидаю твоего возвращения. — Так тоскливо без тебя, мой ненаглядный, и у тебя столько новостей накопилось! — Швибцик[228] спит около меня.
До свидания, мой родной. Да благословит и сохранит тебя Господь и да приведет он тебя благополучно к нам! — Нежно целует тебя твоя
Солнышко.
Привет всем!
Сажное. 19 апреля 1915 г.
Любовь моя,
Эти фотографии были сделаны в Севастополе, когда я играл со своими пластунами. Ты мне вернешь их, не правда ли, когда я приеду? Жара в поезде ужасная 22 градуса.
Горячо люблю и целую тебя.
Твой Hики.
Ц.С. 20 апреля 1915 г.
Мой дорогой, любимый,
Это последнее письмо. За твое драгоценное неожиданное письмо и чудные цветы — сердечное тебе спасибо. У меня такая тоска по дивному Крыму, нашему земному раю весной! — Все, что ты пишешь, очень интересно. — Как много ты сделал! Ты, наверное, очень устал, мой драгоценный, мой муженек.
Да, мой друг, я знаю, ты одинок, и мне всегда так грустно, что наш Солнечный Луч еще слишком мал, чтобы тебя сопровождать повсюду. Твои родные очень милы, но никто из них тебе не близок, и не понимают по-настоящему тебя. — Какое будет торжество, когда ты вернешься! — Анина тетя поспешно вернулась из Митавы, губернатор тоже выехал в панике со всеми документами — немцы идут! – Наших войск там нет! Думаю, что германские разведчики уже под Либавой[229]. Я уверена, что они хотят высадить массы своих бездействующих моряков и другие войска, направить их вниз на Варшаву с тыла или вдоль побережья. Это мне уже с осени все приходило в голову. — Наш Друг считает их страшно хитрыми, находит положение серьезным, но говорит, что Бог поможет. — Мое скромное мнение таково: почему бы не послать несколько казачьих полков вдоль побережья или не продвинуть нашу кавалерию немного ближе к Либаве, чтобы помешать немцам все разрушить и утвердиться с их бесовскими аэропланами? — Мы не должны позволять им разрушать наши города, не говоря уж об убийстве мирных жителей.
