Сергей Сергеев-Ценский - Обреченные на гибель

— Сядьте, Дивеев, — сказал этот новый негромко.

И удивленный Дивеев сел и поглядел на него с любопытством… Оглядел его широкий пиджак, желтую цепочку на жилете, брюки из черного шевиота, даже вычищенный носок левого ботинка.

— Вы чувствуете себя больным? — спросил опять новый.

Очень знакомым показался вопрос, и Дивеев помнил, как на него ответил недавно кому-то, и сказал, дернув головой:

— Я?.. Болен?.. Ничем не болен!.. И никогда не был болен!..

— Положите ногу на ногу… вот так, — показал красноносый, севши с ним рядом.

Потом он погладил и пощупал его колено и вдруг ударил ребром ладони; нога Деева подпрыгнула и соскочила с другой ноги…

Красноносый мигнул хитро молодому и сказал вполголоса:

— Каков рефлекс?!.

И тут же Дивееву:

— А ну-ка разденьтесь…

Из-за него не видно было рук молодого, но Дивееву почему-то захотелось неудержимо теперь их найти глазами и на них посмотреть… И он сильно изогнул голову и поглядел: тонкие пальцы были так же холодно красны.

— Будет холодно, — сказал он вдумчиво.

— Снимите рубашку, вам говорят!

Опять глядя только на приковавшие его пальцы, снял Дивеев рубашку, а лысый около вынул из жилетного кармана зубочистку, написал ею на голой спине его буквы и спросил:

— Какое слово?

Но Дивеева занимали теперь только руки молодого, и он вспомнил, наконец, почему занимали, и сказал ему с большой укоризной:

— Я видел в руках у вас мой кошелек!.. Видел!.. Да, видел!..

На это молодой чмыхнул носом, повел головой, снял пенсне, протер его и сказал:

— Ну что ж, Дмитрий Иваныч… Возьмите его пока в больницу, а там видно будет.

И красноносый спрятал свою зубочистку, сказал Дивееву:

— Оденьтесь! — встал и добавил: — Придется взять… Закатим ему вероналу, посмотрим… Оденьтесь же, вам говорят!..

Дивеев медленно натянул на себя рубашку воротом назад и так сидя смотрел, как они уходили из камеры, — впереди молодой, талия стянута поясом, за ним лысый — без талии.

В тюремной больнице в сумеречный час полагалось быть полнейшему покою, так как старый тюремный фельдшер Дмитрий Иваныч уходил в это время на практику. Но покоя в этот день не было там: Дивеев как раз в этот час начинал приходить к разным тревожным подозрениям и делился ими с длиннобородым лет за пятьдесят больным на соседней койке.

Всех коек было шесть, и только на одной еще лежал кто-то, с головой закутавшись в рыжее одеяло, а бородатый уже успел показать Дивееву язву на ноге, спустив для этого перевязку:

— Видал, какая?.. Почитай что до самой кости!.. Так, братец ты мой, и жгет!.. Та-ак и жгет!..

Может быть, вид этой действительно искусно растравляемой раны подействовал на Дивеева: сумерки, тихо (только кто-то топтался за дверью), густая длинная борода с проседью перед глазами и там, внизу, подо всем этим и под тряпками какими-то рана… От этого начало щемить сердце… То отпускало на время, то опять зажимало в тиски, и Дивеев прикладывал к сердцу руки, обе, сгибался как можно ниже и так сидел… Но, может быть, это действовало на него лекарство, данное фельдшером?.. Дивеев видел эту белую кружку на столе, из которой он пил что-то… Он и тогда очень недоверчиво смотрел на лысого, он подозревал и тогда… Рана бородатого его убедила… Он посмотрел на него вдруг с большой тоскою и спросил шепотом:

— А того… убили?..

И мигнул на закутанного в одеяло.

— Живот!.. Животом мается…

Бородатый начал тереть зачесавшееся переносье, но Дивеев схватил уже нужное ему слово. Он понимающе отозвался:

— В живот!.. И в ногу!.. И в сердце!..

Потом чаще:

— В ногу, в сердце, в живот!..

Потом скороговоркой раза четыре подряд:

— В сердце, в ногу, в живот!.. В ногу, в сердце, в живот!..

И вдруг с большой решимостью в глазах и громко:

— Но я не поддамся, нет!.. Я не поддамся!..

И новая догадка вполголоса:

— А этот, — пальцы красные, в шапочке, — молодой, это — главный грабитель… Мой кошелек у него: я видел!..

Потом громко и даже торжественно:

— Ага!.. Шубы волчьи, а зубы золотые?.. Нет, не поддамся!.. Ха!.. Павлинов везде насажали… На каждой тумбе павлин!.. На каждом окне павлин!.. Но шпионы, шпионы!.. И они говорят!.. И они потом говорят!.. И дьякона с курицей тоже!.. Новая хитрость… И… уничтожают!.. Кто это сказал, что был за границей?.. Не верю!.. Ложь!.. Вздор!.. Но черного, черного этого надо обрить!.. За двугривенный… И напудрить!.. И непременно напудрить!.. На Васильевском, Пятая линия, у мадам Габель столик такой, подзеркальник, и шесть пудрениц рядом… А Элинька напрасно взяла мой рейсфедер: ведь он мне нужен сейчас!..

Тот, под одеялом рыжим, закашлялся глухо, а бородатый собрал морщины на лбу удивленной гармоникой, оглянулся на дверь и перебил Дивеева убежденно:

— Называется это: болезнь!

— Нет, я не болен, нет! — остановил его рукой Дивеев. — Только сердце… они мне пробили… Нет, я отравлен… Это лысый с носом, — это он… Белая чашка!.. Вот она!.. (Тут чашку он бросил на пол.) Очень тянет сердце.

— Куда же все-таки тянет? — спросил бородатый.

— Куда?.. Как куда?.. К спине, разумеется… к позвоночному столбу… К столбу, а там — на цепь!.. На железную цепь… Где это был дом из стекла и железа?.. Недавно… Очень светлый, — необычайно!.. Из стекла и железа… Как в Америке… Это вечно!.. Это почти вечно… А здесь паутина кругом, и никто не снимет… Даже летает перед глазами… Вот!.. Вот она… Вот!..

Он сделал рукой свой привычный хватательный жест и руку, сжатую в кулак, протянул бородатому. Тот встал опасливо и показался похожим на пристава вчерашнего, когда встал, и, только теперь заметив это, Дивеев протянул немного грустно и несколько насмешливо:

— Ах, та-ак!.. Вот это кто?.. Пристав?.. Поздравляю!.. А где же ваш перстень-печатка?.. (Он схватил его за руку.) Нет?.. Сняли?.. Это он!.. Молодой, в шапочке!..

— Ишь, что болезнь делает! (Бородатый вырвал руку.) А почему все-таки начальство к этому без внимания?.. Такой и убить может! Эй!.. И убьет — не дорого возьмет!..

— Может убить? — подхватил Дивеев испуганно. — Неужели?.. Но я не поддамся, нет!..

Но остановился пораженный и безмолвный, когда отворилась дверь и увидал он освещенную косым лучом сзади рукоять револьвера в открытой кобуре, а около нее кого-то… кого-то очень длинного в черном.

Он прошептал ошеломленно:

— Конечно… Они — везде…

И сел бессильно на койку.

А вошедший спросил зловеще:

— Это кто тут сейчас издавал крики?.. А?..

И даже больной животом стянул с головы одеяло и открыл мутное в сумерках безбровое бабье лицо.

— Как можно такого чтобы в больницу?.. — горячо сказал длинному в черном бородатый, как пристав. — Такой и убьет — не дорого возьмет!.. Ходуном ходит!..

— Тты!.. Тты что это? — приблизил к лицу Дивеева сверкнувшие белые руки длинный в черном, и Дивееву стало трудно дышать, и он упал поперек койки.

— Чашку разбил! — протянул бородатый.

— Чашки казенные би-ить!..

И вдруг откуда-то мальчишечье:

— А вы как смеете больного бить?

— Как смеет, да! — бормотнул Дивеев, не подняв головы.

— А ты что за указ такой? — рванулся длинный к парнишке с животом, и так яростно, что Дивеев замер от страха.

Но мальчишеский голос еще выше:

— А такой указ!.. Тюремного врача сюда давай, а не дерись!.. И фельдшер ушел!.. Порядки!..

— А ты для порядка сюда заперт? Ты — начальство?..

Кричали друг на друга еще, — не понял Дивеев, что — как камни в уши… Он все лежал поперек койки, очень неловко, и голова остро болела в висках: просто щелкал там обруч железный за разом раз, за разом раз…

И когда стало тихо наконец, — черный и длинный ушел, — и можно уж было открыть глаза, увидел Дивеев, что лежит он головой на подушке не поперек, а вдоль койки, — светло: горит лампа, — бородатый около сидит согнувшись…

Ясно Дивееву, что это — сапожник Вихорев с 5-й линии. У него на вывеске над сапогом надпись: "Друг студентов"…

— Друг студентов! — внезапно сказал ему Дивеев. — А за подметки полтора рубля!.. И не стыдно?.. Но что же подметки твои перед Кельнским собором… Готика!.. Шедевр!.. Ага!.. И ведь можно совсем без подметок… А если на фронтоне посадить павлинов?.. И райских птиц… из гипса… Но можно ведь и раскрасить!.. Элинька!.. Я тебе говорю!.. Сейчас же принеси мой рейсфедер!..

— Эх!.. — скорбно мотнул головой бородатый. — Чистое горе теперь будет с таким!.. И не уснешь!..

К ночи Дмитрию Иванычу удалось успокоить Дивеева. Но утром припадок буйства был уже сильнее, и в больничную камеру пришли тюремный врач и смотритель.

Дивеев их заметил: вошли двое… Один невысокий, тщедушный, другой важный крупный старик в погонах белых на черной шинели… Дивеев перед этим горячо говорил фельдшеру о павлинах и волчьих шубах и был ошеломлен приходом новых двух, важных… Он замолк и попятился к стенке. В руках у важного в погонах была черная палка с костяным набалдашником, вся сверху донизу в золотых монограммах. Смотритель, из бывших военных, имел уже легкий удар и слегка волочил левую ногу, дослуживал последний год, выслуживал полную пенсию и в помощь ноге носил палку; но Дивеева она приковала, — черная с монограммами, — скользнет бегучим взглядом по двум новым лицам и упрется в палку… Оба новые стояли в фуражках с кокардами, как было недавно у самого Дивеева, но теперь это казалось ему необычайным: фуражки с кокардами!..