Герд Кёнен - Между страхом и восхищением: «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945
Вместе с тем Паке, опираясь на многочисленные конфиденциальные, да и публичные высказывания большевистских вождей, был уверен в том, что их сосредоточенность на германской революции представляла собой нечто большее, чем просто сиюминутный расчет; что в ней как раз проявлялась глубинная историко-культурная ориентация на Германию. Все его прежние культур-империалистические концепции оплодотворения обширного Востока германским организационным, инженерным и первопроходческим духом как будто бы находили свое подтверждение. Это указывало на более далекие перспективы, за пределами современности. Здесь — в поте, крови и слезах — срасталось то, что не может существовать по отдельности.
Сюда вписывалось представление Паке о большевиках как «новых варягах», военном и политическом ордене заговорщиков, носящих черты новой аристократии. Этот орден основывал государство нового типа на колоссальной территории с разнородным населением, но был способен действовать и во всем мире. Если в своих довоенных статьях Паке мечтал о «грандиозном посланничестве» как средстве германской мировой политики, о «германском мировом ордене», который должен был жить «по древним правилам послушания, бедности и целомудренной чистоты»{477}, то этот мировой орден, казалось, становился реальностью в лице большевиков и их нового Интернационала.
Паке с восхищением, без всякой зависти (хотя и не без некоторого ревнивого чувства) наблюдал за действиями еврейских революционеров, этих «пролетарских Наполеонов». Вот почему его привязанность к большевикам совпала с его прежним сочувствием сионизму и поддержкой германских планов в отношении еврейского элемента. Паке, однако, был чрезвычайно чувствителен к сильным антисемитским настроениям, которые возникали в последней фазе войны и революции в связи с пресловутой ролью еврейских революционеров и политиков, а также интеллигенции и промышленников — и не были ему полностью чужды.
Так, поддатой германской революции, 8 ноября 1918 г., в дневнике содержатся наброски «Мыслей о еврейском вопросе». Там говорится: «Евреи выиграли в войне 1) в материальном смысле… 2) в идеальном смысле (Радек)». В глобальном масштабе он отмечает следующее: «Господствующее положение в российском] коммунизме. Новый важный этап в Румынии, Турции, Австрии, Венгрии, Польше, разделение на новые группы, ставшие капиталистически могущественными, и националистические группы в Германии». Но и сионисты, по его мнению, предстают в «двойственном освещении», поскольку они поддерживают лишь «частично национальное определение еврейства», лелея между тем (как можно экстраполировать) также глобальные амбиции. Примеры «господства еврейских элементов» можно найти, полагал Паке, также во Франции, Англии, Голландии и Скандинавских странах. И, разумеется, в «Америке — ясно, но что это означает: к чему это ведет? К погрому? Книга Нилуса в России». Пылкость этих антисемитских чувств и аргументов напомнили ему, однако, и «свинскую ненависть», которую немцы навлекли на себя во время мировой войны. В результате все у него снова укладывается в картину германо-еврейского избирательного сродства: «Обе национальности суть индивидуальности{478}.
В противоположность этому представления Паке о русских как многосоставной сверхнации явственно изменились под впечатлением революционных переворотов. Если в его работах времен войны «великороссы» — консервативные, вялые и пассивные носители традиционной деспотии, то в свете революции они производят совершенно иное впечатление: «О России и русских можно рассказать много хорошего и много плохого, но чего у них нет, так это филистерства. Немец же даже сегодня в первую очередь филистер»{479}. Короче говоря, по сравнению с нерусскими и даже с немцами русские предстали перед ним несравненно более страстным, более активным народом, который мог подниматься выше всех мещанских своекорыстных интересов, когда речь заходила о проблемах всего человечества.
Сцена прощания с красной Москвой, привлекавшей своей «красотой запустения», затрагивала еще один мотив: мотив tabula rasa, возвращения к «природному состоянию», радикального нового начала: «Восторг погибели (…), анархическое рождение нового существа. (…) Но жизнь, сомнительная на каждом шагу, снова стала подлинным бытием! С ненавистным веком гешефтов в самом деле покончено, со всем этим старым трусливым филистерством (…). В грубых и призрачных очертаниях воздвигаются величайшие проекты, незримые башни раскрепощенной идеальной воли, уходящие в бескрайнее ничто»{480}. Все это было написано на пути домой, в побежденную страну. Поражение казалось концом света, рождавшим гипертрофированные мечты о будущем.
Оставался террор, который постоянно вынуждал Паке во время его пребывания в Москве выступать с «торжественным протестом», террор, который он в своих последующих текстах всегда с достоинством отвергал. Ведь Паке времен Веймарской республики считался, вообще говоря, «пацифистом», участником митингов в защиту мира, а в религиозном отношении называл себя приверженцем квакеров. Но протест против террора это одно, а вот притягательная сила, исходившая от тех, кто его осуществлял, — нечто совсем иное. Разве абсолютная убежденность, с которой эти культурные, образованные люди преследовали свои планы, и готовность в случае необходимости замарать свои руки в крови не говорили о величии их целей, о силе их мотивации? И разве не был даже террор свидетельством морального превосходства и величия? А может быть, как раз средства освящали и цель?
В текстах Паке не найти в явном виде высказываний подобного рода, это отличает его от некоторых визитеров, побывавших в «новой России» несколько позднее, вроде Артура Голичера и Альфонса Гольдшмидта, или от таких авторов, как Максим Горький, Ромен Роллан и Томас Манн, готовых оправдать большевиков, и прежде всего Ленина и Дзержинского, как своего рода мучеников собственной жестокости. Однако нотки восхищения всегда слышны, когда Паке твердит о «трагизме» российской революции. Долг немцев — такова была суть послания Паке — воспринять это еще совсем грубое, неистовое, но основательное историческое движение, одухотворить его и тем самым смягчить. А это опять-таки составляло часть новой германской мировой миссии — почти в смысле ранней «идеи кайзера».
5. Спартаковцы и «б-ки»
Резко контрастная контрперспектива к большевистской политике, проводившейся в отношении Германского рейха в последний военный год (1918), обнаруживается, если сравнить ее с позициями немецких эмигрантов в Швейцарии, группировавшихся вокруг бернской газеты «Фрайе трибюне». Здесь в чистейшей форме была представлена та политика «революционного пораженчества» и поражения империализма собственной страны, которая в точности соответствовала первоначальной политике Ленина. Убежденные в ответственности Германии за развязывание войны и в необходимости «уничтожить прусский милитаризм» с помощью оружия ее противников, эти левые немецкие социалисты и пацифисты из эмигрантов все более расходились во взглядах с «циммервальдской левой», находившейся под влиянием Ленина, и особенно сильно это проявилось в 1917–1918 гг. перед лицом прямого или косвенного сотрудничества большевистских вождей и прусско-германского империализма.
Германское пораженчество: молодой Блох
Самым острым литературным клинком во «Фрайе трибюне» был выступавший под различными псевдонимами молодой Эрнст Блох. В статье «Чем вредна и чем полезна для Германии победа врагов?», опубликованной в номере от 31 октября 1917 г., он категорически протестовал против отождествления демократических стран Запада с германским кайзеровским рейхом: «Пруссия есть просто гибель, подавление всякой демократии… тогда как Антанта представляет собой, по крайней мере, меньшее зло… как и вообще все Марксово понимание общества является более англо-либеральным, чем кажется, благодаря маскировке с помощью так называемого государственного социализма, надо сказать, вполне мыслимого в прусском духе». В этих обстоятельствах, считает Блох, «было бы глупо пренебрегать помощью оттуда». «Нет никакого предательства социализма и еще меньше — немецкой нации в простом желании победы Антанты, этой обратной стороны поражения Пруссии, победы, которая в любом случае ближе к победе любимой Германии, царства глубины, чем к триумфу Пруссии, и которая, как показывает ситуация, составляет необходимое условие для Reformatio Germaniae in capite et membris»[100].{481}
Поскольку Брест-Литовский мир реализовал «ядовитейшие цветущие мечтания пангерманистов», приговор Блоха режиму большевиков становился все более суровым. «Дополнительные договоры» об экономическом и военном сотрудничестве между германским и советским правительствами, провозглашенная Лениным «отечественная война» против интервенции союзников и нарастающий политический и социальный террор Чрезвычайной комиссии вызывали ужас (и не только у него). В августе 1918 г. он констатирует, что «ленинская передышка», которая и так уже была «прусской милостью», подходит к концу. Приближаясь к катастрофе, этот режим все яростней крушит все вокруг: «Ленин арестовывает и шлет ноты с угрозами в адрес Англии и Америки, поскольку в Архангельске и Владивостоке высадились кое-какие контингенты для противодействия тамошним германским козням». Советский вождь видит «повсюду в социалистах, приверженцах Антанты, лишь социал-патриотов: как будто весь мир не стал уже постепенно чем-то иным, чем “отечество”… Но немцев он не трогает. С душителями России обмениваются визитами; и чем яростней их душат… тем покорней и дружелюбней становятся большевики. Различие слишком бросается в глаза, чтобы незадолго до краха максималистов… не лишить всю большевистскую, авантюру последней видимости принципиального нейтралитета»{482}.
