Дмитрий Винтер - 1612. Все было не так!
На присяге 1606 г., как мы помним, настоял сам Василий Шуйский, бояре же были против, поскольку «на Московском царстве того не повелося»[742]. Теперь же на присяге Михаила настояли именно бояре: очевидно, за семь лет что-то там в их мозгах «повелося». А может быть, и не бояре, а «вся земля» – учитывая, кто, как весьма вероятно, способствовал избранию первого Романова? Сведения о присяге царя Михаила Федоровича не только за себя, но и за свое потомство подтверждают, во-первых, «Псковский летописец», во-вторых, такой, мягко говоря, не любящий Московское царство автор, как бежавший на Запад и написавший резко негативное сочинение о Московской Руси «первый диссидент» дьяк Григорий Котошихин, которого трудно обвинить в приукрашивании российской действительности, а из историков XVIII в. – тот же В.Н. Татищев, Страленберг и многие другие.
А вот утверждение К. Валишевского о том, что «Михаилу ничего не стоило взять свое обещание обратно», ничем не подтверждается. Вернее, подтверждается примером Анны Иоанновны, которая, как известно, изорвала «Кондиции», ограничивавшие ее власть, и стала самодержавной государыней[743], однако этот автор забывает добавить, что это было уже в 1730 г., после Петра I, который прошелся по связанным с русской «стариной» правам и свободам похлеще Ивана Грозного. Но это уже другая история…
И весь XVII век это обязательство выполнялось[744]. В отличие, например, от Василия Шуйского, который за четыре года царствования умудрился нарушить свою крестоцеловальную запись неоднократно. Н.И. Костомаров (тоже приверженец «классического» взгляда, что корни русского либерализма бессмысленно искать ранее середины XVIII в.) сомневается в том, что такое обязательство имело место, но и он вынужден признать, что «на деле происходило так, как если бы и в самом деле царь дал эту запись»[745]. Гораздо больше свидетельств в пользу того, что обязательство было. Но даже если Костомаров прав, то тут речь идет пусть не о законодательном, но о латентном (в стиле европейского абсолютизма) ограничении власти, о котором говорил А.Л. Янов.
Менялось и в целом отношение монархов к управляемой ими стране. Вот мнение С.Ф. Платонова: «Московское государство до Смуты – это «вотчина» царя и великого князя, а население – не граждане, а «государевы слуги и холопы, его богомольцы и сироты». Вот мнение «старозаветных» московских людей: когда «сильножитель» (читай: Иван Грозный) умер, то дом остался без хозяина и был разорен. Однако потрясающие события Смуты и необходимость «строить дом» без «хозяина» (по причине отсутствия такового. – Д.В.) привели к пониманию того, что «страна без государя все же есть государство», что «рабы суть граждане и что на них самих лежит обязанность строить и блюсти свое общежитие». Новый царь принял свою власть не над «вотчиной», а над народом, который сумел организовать себя и свою временную власть во всей земле[746].
В.О. Ключевский писал, что до Смуты «господствовал вотчинный взгляд на государство, унаследованный от удельного времени… Московское государство воспринималось в первоначальном удельном смысле как… фамильная собственность Калитина племени»…[747] «Та (Рюриковичи. – Д.В.) династия… могла думать, что государство для нее существует, а не она для государства… Соборное избрание дало царям нового дома новое основание и новый характер их власти… Царь необходим для государства»[748]. Правда, далее историк оговаривается, что самодержавие не ставило вопроса о пределах верховной власти (что, как мы видели, не соответствует действительности). Кстати, Ключевский считал, что, преврати Годунов Земские соборы в постоянное народное представительство – это могло бы избавить Россию от Смуты[749]. Позднее самодержавность власти действительно возрастала, но так было в те времена и в Европе (кроме Англии и Голландии). Поэтому мы имеем еще одно подтверждение того, что Романовы постепенно превращались все же в европейских абсолютных монархов, проводивших соответствующую политику.
Одним из показателей политической культуры того времени является принцип наследования престола. Поздние Рюриковичи усвоили привычку назначать преемников по своему произволу, что вообще характерно для Востока, а не для Европы с ее четким порядком наследования (как было и в Древней Руси). Четкий порядок наследования престола был и на Руси, и в Евразийских степях, правда, не от отца к сыну, а по «лествичному» принципу – от брата к брату, потом к сыновьям старшего брата, к сыновьям среднего и т. д.; в ранней Московии этот порядок сменился европейским принципом – от отца к сыну, но так или иначе, порядок был.
После «самодержавной революции» и в этом плане воцарился произвол. Иван Грозный, например, на два года передал трон не имевшему никакого отношения к царствующему дому крещеному татарину Симеону Бекбулатовичу, а умирая, хотел, по некоторым сведениям, поставить своим преемником австрийского эрцгерцога Эрнеста[750]. Теперь подобный «отбор» наследников сменился европейским принципом передачи престола старшему сыну.
Менялся и порядок выбора царских невест. Вместо «выбора из толпы девиц» (сохранявшегося еще при первых Романовых) стали постепенно появляться и новые тенденции. Так, Михаил сватался к шведской принцессе (к сестре жены шведского короля)[751], потом к саксонской, датской, затем к дочери маркграфа Бранденбургского. Все эти поиски окончились неудачей потому, что побитая Смутой Россия пока не пользовалась большим авторитетом в Европе, так что потенциальные невесты требовали разрешения сохранить лютеранскую веру[752]. В дальнейшем, когда авторитет России вырос, немецкие, датские и прочие принцессы почитали за счастье становиться русскими царицами и в православие переходили как миленькие. До самого 1917 года.
Самыми важными были преобразования экономические. В частности, возрождался институт частной собственности. При Иване Грозном, как мы помним, предполагалось де-факто упразднить наследственное землевладение и передавать землю за службу от одних помещиков другим. И привело это к страшному разорению страны. Еще до окончания Смуты стало приходить понимание гибельности такого пути. Так, есть сведения об указе Василия Шуйского о передаче части поместий тех дворян, которые отличились в боях с Тушинским вором, в наследственную вотчинную собственность; однако указ не сохранился[753].
При Романовых же поместье по указу царя Михаила Федоровича 1627 г., закрепленному Соборным Уложением 1649 г., превратилось в наследственную собственность – правда, при условии военной службы его владельца; однако условия военной службы постепенно смягчались – по мере роста экономической мощи и независимости дворянства; кстати, о трансформации поместий в вотчины, ставшей нормой после Смуты, говорит и А. Янов[754]. А С.Ф. Платонов прямо называет главными победителями 1612 г. служилых дворян, которые через два-три десятилетия после окончания Смуты предъявили корректные и почтительные, но весьма настойчивые требования удовлетворения своих сословных нужд[755].
Конечно, процесс шел медленно, а кое-что из «доопричных» времен так и не вернулось. Например, натуральный оброк в сельском хозяйстве, в первой половине XVI в. постепенно вытеснявшийся денежным, в XVII в. снова стал в порядке вещей[756]. А, допустим, процесс признания приоритета частной собственности занял полтора века, считая от указа царя Михаила Федоровича 1627 г. до Жалованных грамот Екатерины II дворянству и городам о неприкосновенности частной собственности (1785 г.) Но тенденция была налицо.
При Романовых продолжалось закрепощение крестьян, однако теперь это было европейское крепостное право, ничем не отличавшееся от такового в других европейских странах «второго эшелона» – Германии, Польше, Венгрии или Чехии. Нормой взаимоотношений крестьян с «барином» стал европейский феодальный принцип, согласно которому во время голода о крестьянах надо было заботиться. Впрочем, с утверждением наследственного землевладения собственники и сами стали проявлять заботу о крестьянах, поскольку им предстояло передать их детям или другим близким родственникам, а не посторонним.
Проводились и культурные преобразования, как то: привлечение как западноевропейцев, которых, как и Иван III, первые Романовы активно привлекали, только не из Италии, а из протестантских стран[757], так и европейски образованных людей из православных областей Речи Посполитой, начало организации соответствующих учебных заведений, возникновение в стране театрального дела и т. д. Словом, при первых Романовых снова, как и в «европейское столетие», Россия снова стала страной, в которую едут. Немало украинских просветителей перебрались в Россию как до, так и после Переяславской рады: Иоаникий Галатовский, Антоний Радивиловский, Лазарь Баранович, Епифаний Славинецкий, Симеон Полоцкий и т. д. Правда, теперь, как мы видим, ехали не паны, а «книжные люди», но именно они и стояли у истоков русской европейской образованности. Просветители-немцы придут позже, хотя тоже еще до Петра. В 1652 г. в Москве была создана Немецкая слобода, специально предназначенная для проживания иностранцев.
