Барбара Такман - Европа перед катастрофой. 1890-1914
«Если это вас больше устраивает, – ответил польщенный Кларк, – то я готов быть с вами». Он отказался от места, которое давно стремился занять, ради того, чтобы поддержать самого непримиримого оппонента своей партии.
Но усиливался нажим в рядах собственной партии. 24 мая республиканские члены палаты представителей подписали петицию о формировании консенсуса в поддержку резолюции. Перед Ридом возникла угроза потерять все, чего он достиг в борьбе против «молчаливого кворума». Главным итогом этой борьбы и основой «правил Рида» было то, что всегда должна преобладать воля палаты представителей, выраженная большинством голосов. Рид понимал, что, используя свое положение, прекрасно зная и владея процедурными механизмами и опираясь на партнерство Кларка, он мог направить в нужное русло голосование по гавайской резолюции, но ему известны были и превалирующие настроения. Он осознавал, что и республиканское большинство желало аннексии, и вся палата представителей в целом готова была поддержать резолюцию. Применив все свои способности и полномочия, он мог заблокировать резолюцию, но этот его успех свел бы к нулю прежние достижения – реформу, гарантировавшую, что решения принимает палата представителей, и никакие процедурные ухищрения и арбитражное вмешательство спикера не повлияют на волю большинства. Испытывались на прочность и реформа, и его принципиальность. Ему надо было делать выбор между неприятием завоеваний и долгом спикера, между личными убеждениями и парламентскими «правилами Рида».
И он сделал свой выбор. Зная истинную ценность достижениям на пятьдесят первом конгрессе, Рид подчинился воле большинства. Дискуссии начались 11 июня, а 15 июня резолюция была принята большинством голосов – 209 к 91, при практически единодушной поддержке республиканцев. Рид тогда отсутствовал. Его замещал Дальзелл, объявивший перед голосованием: «Спикер не смог прибыть из-за болезни, но просил меня сообщить, что если бы присутствовал, то проголосовал бы “против”». Рид без колебаний занял «позицию одиночки» в своей партии, написали в «Нейшн»: «Мужество противостоять общей мании и собственной партии – не столь распространенное политическое качество, и мы не можем не отдать должное человеку, который им располагает».
Аннексия Гавайев была ратифицирована 7 июля, через четыре дня после завершения войны на Кубе морским сражением у Сантьяго. Испанский флот, пытавшийся избежать американской блокады, был уничтожен превосходящей огневой мощью недавно введенных в строй линейных кораблей «Индиана», «Орегон», «Массачусетс», «Айова» и «Техас». Через две недели последовала капитуляция Сантьяго, закончилось владычество Испании, потерпевшей поражение не от кубинских повстанцев, а от Соединенных Штатов. Когда дело дошло до условий мира, возродились все прежние страсти последних трех лет, касавшиеся кубинской свободы, резолюций конгресса о признании независимости Кубинской республики и отсутствии намерений ее аннексии и создававшие серьезные препятствия для реализации концепции «необходимости» сенатора Лоджа. Завладеть Кубой в результате завоевания представлялось невозможным, несмотря на все стратегические и коммерческие выгоды. Более приемлемым казался вариант приобретения менее крупного острова Пуэрто-Рико. От Испании потребовали отказаться от Кубы и ее меньшего соседа и навсегда выдворили ее из Западного полушария. Степень независимости Кубы и характер ее отношений с Соединенными Штатами предстояло определить уже в условиях оккупации острова американскими войсками. В 1901 году была принята поправка Платта, фактически утвердившая американский протекторат.
12 августа в Вашингтоне были подписаны предварительные условия мира, касавшиеся Филиппин: переговоры о заключении договора намечалось провести в Париже. Подводя итоги войны, Лодж мог заметить с удовлетворением: «Мы стали одной из великих держав мира 93 и, думается, произвели впечатление на Европу, которое надолго сохранится». Мэхэн в письме госпоже Рузвельт выражался более напыщенным слогом: «Жизнерадостная юность нашего народа осталась далеко позади и больше не вернется; нас ждут заботы и тревоги периода возмужалости и зрелости»94.
Дома антиимпериалисты на собраниях и митингах, в пламенных речах, петициях и статьях пытались удержать свою страну от порабощения архипелага в Тихом океане, казавшегося им роковым яблоком Эдема. Карл Шурц убеждал Мак-Кинли передать Филиппины под мандат небольшого государства вроде Бельгии или Голландии, чтобы Соединенные Штаты оставались «великой нейтральной державой мира»95. Во Франции всех занимало «дело Дрейфуса», и американцы тоже чувствовали, что для них наступил решающий исторический момент, когда определяется характер будущего нации. Общественность спорила: надо ли владеть Филиппинами или пусть ими распоряжаются сами филиппинцы. Даже в Мэхэне вдруг проснулась праведность. «Deus Vult! [40] Это был клич крестоносца и пуританина. И я не знаю более благородного призыва», – написал он английскому приятелю по поводу того, что Америка обязана владеть Филиппинами.
В августе в Саратоге прошла трехдневная конференция, созванная общественными лидерами – сторонниками и противниками экспансионизма – для обсуждения «самых насущных проблем в истории республики»96. Экспансионисты приводили свой излюбленный аргумент – наличие в Азии рынка с неограниченными возможностями для американского предпринимательства. Выражая точку зрения антиимпериалистов, Генри Уэйд Роджерс, президент Северо-Западного университета и председатель конференции, указал на то, что нет никакой необходимости в аннексии территорий для торговли. Но его здравое замечание не вызвало такого же энтузиазма, с каким был встречен панегирик судьи Гроссапа, запомнившегося своим запретом Пульмановской стачки, а теперь предсказавшего «пришествие эпохи необычайной коммерческой активности». Имея Филиппины и Гавайи, Соединенные Штаты будут контролировать все пути в Азию, «половину желанных территорий и треть населения земного шара».
Сэмюэл Гомперс осуждал политику завоевания чужих земель, считая, что она не только противоречит американским принципам, но и угрожает жизненным стандартам американцев, существующих на зарплату. Он привнес новый тезис в систему доводов антиимпериалистов. Когда на митинге в Чикаго Гомперс заявил, что присвоение Филиппин докажет «неправедность нашей войны», Эндрю Карнеги послал ему телеграмму, поздравив и предложив «вместе спасать республику»97.
Президент Мак-Кинли, поразмыслив и помолившись, принял решение, подсказанное советниками и популярное в партийных рядах: завладеть Филиппинами. Испанским представителям в Париже дали понять: сейчас не время торговаться по мелочам; мы забираем все. Им придется соглашаться или снова воевать. В качестве болеутоляющего средства Испании предложили 20 миллионов долларов. 10 декабря был подписан Парижский договор, передающий суверенитет над Филиппинами Соединенным Штатам с последующей выплатой 20 миллионов долларов после его ратификации. «Мы купили десять миллионов малайцев по цене 2 доллара за голову чохом, в россыпь, – прокомментировал язвительно Рид и добавил, отметив обстоятельство, на которое тогда вообще не обратили внимания: – И никто не знает, сколько нам придется заплатить, чтобы их собрать».
Агинальдо и его сторонники узнали о договоренности с горечью и негодованием, многие не могли поверить в то, что их бывшие освободители и союзники превратились в завоевателей. У них не было организованной армии и современных вооружений, но они приготовились к новым сражениям, не теряя надежды на мирный исход. Они знали об антиимпериалистических настроениях в Соединенных Штатах и думали, что сенат не ратифицирует договор.
На зимней сессии конгресса, открывшейся 5 декабря 1898 года, вокруг филиппинской проблемы разгорелась борьба, более ожесточенная, чем в связи с аннексией Гавайев. Республиканцы во главе с Лоджем пытались набрать необходимые две трети голосов, а противникам экспансионизма достаточно было заручиться поддержкой одной трети сенаторов плюс один голос. В палате представителей Риду предложили сформировать коалицию демократов и республиканцев-антиимпериалистов, чтобы принять резолюцию против договора и обеспечить его фиаско в сенате. Хотя в Вашингтоне уже ни для кого не было большим секретом то, что Рид «недолюбливал» администрацию, он отказался поддержать инициативу. Рид по-прежнему оставался ее «штурманом» и не мог восстать против нее. Роль спикера ему уже досаждала. «Положение Рида безотрадное 98, – писал Лодж Рузвельту. – Он говорит всякие дурные вещи об администрации и ее политике в частных беседах, и я стараюсь избегать его, потому что он мне симпатичен, а его позиция удручает и разочаровывает меня беспредельно».
