Рафаэль Сабатини - ВЕЧЕРА С ИСТОРИКОМ
Весть об этой трагедии разлетелась по городу и потрясла Париж до основания. Целую ночь повсюду царили смятение и страх. Толпы революционеров гневно бурлили вокруг дома, где лежал мертвый Друг Народа.
Всю ночь и последующие два дня и две ночи Шарлотта Корде провела в тюрьме Аббатства, стоически перенося все те унижения, которых почти невозможно избежать женщине в революционном узилище. Она сохраняла полное спокойствие, теперь уже подкрепленное сознанием достигнутой цели и исполненного долга. Она верила, что спасла Францию, спасла Свободу, уничтожив ее душителя. Это иллюзия придавала ей сил, и собственная жизнь казалась маленькой ценой за такой прекрасный подвиг.
Часть времени Шарлотта провела за написанием посланий друзьям, спокойно и разумно оценивая свой поступок, досконально разъясняя мотивы, которыми руководствовалась, и подробно останавливаясь на деталях исполнения и последствиях.
Среди писем, написанных в продолжение этих “дней приготовления к покою” – как она выразилась о том периоде, датируя пространное послание Барбару, – было и одно в Комитет народной безопасности, в котором Шарлотта испрашивала разрешения на допуск к ней художника-миниатюриста, с тем, чтобы оставить память своим друзьям. Только теперь, с приближением конца, мы видим в ее действиях заботу о себе, какой-то намек на то, что она была чем-то большим, нежели просто орудием в руках Судьбы.
15-го, в восемь утра, началось разбирательство дела в Революционном трибунале. При ее появлении – сдержанная и, как обычно, спокойная, она была в своем канифасовом сером в полоску платье – по залу пробежал шепот.
Процесс начался с опроса свидетелей, который Шарлотта нетерпеливо прервала, когда отвечал торговец, продавший ей нож.
– Все эти подробности – пустая трата времени, – сказала она. – Марата убила я.
Угрожающий ропот наполнил зал. Монтанэ отпустил свидетелей и возобновил допрос Шарлотты Корде.
– С какой целью ты прибыла в Париж? – спросил он.
– Убить Марата.
– Что толкнуло тебя на это злодеяние?
– Его многочисленные преступления.
– В каких преступлениях ты обвиняешь его?
– Он спровоцировал резню в сентябре; он раздувал огонь гражданской войны, и его собирались избрать диктатором; он посягнул на власть Народа, потребовав 31 мая ареста и заключения депутатов Конвента.
– Какие у тебя доказательства?
– Доказательства даст будущее. Марат тщательно скрывал свои намерения под маской патриотизма.
Монтанэ перешел к другой теме.
– Кто соучастники твоего зверства?
– У меня нет соучастников.
Монтанэ покачал головой:
– И ты смеешь утверждать, что особа твоего пола и возраста самостоятельно замыслила такое преступление, и никто не наущал тебя? Ты не желаешь их назвать!
Шарлотта чуть усмехнулась:
– Это свидетельствует о слабом знании человеческого сердца. Такой план легче осуществить под влиянием собственной ненависти, а не чужой. – Она возвысила голос. – Я убила одного, чтобы спасти сотни тысяч; я убила мерзавца, чтобы спасти невинных; я убила свирепого дикого звере, чтобы дать Франции умиротворение. Я была республиканкой еще до Революции, и мне всегда доставало сил.
О чем было вести речь дальше? Вина ее была установлена, а бесстрашное самообладание непоколебимо. Тем не менее Фукье-Тенвиль, грозный обвинитель, попытался вывести ее из себя. Видя, что трибунал не может взять верх над этой прекрасной и смелой девушкой, он с кучкой революционеров принялся вынюхивать какую-нибудь грязь, чтобы восстановить равновесие.
Он медленно поднялся, оглядывая Шарлотту злобными, будто у хорька, глазами.
– Сколько у тебя детей? – глумливо проскрипел он.
Щеки Шарлотты слегка порозовели, но тон холодного ответа остался спокойным и презрительным:
– Разве я не говорила, что незамужем?
Впечатление, которое стремился внушить Тенвиль, завершил его злобный сухой смех, и он уселся на место.
Настал черед адвоката Шово де ля Гарда, которому было поручено защищать Корде. Но какая тут защита? Шово запугивали: одну записку, с указанием помалкивать, он получил из жюри присяжных и другую, с предложением объявить Шарлотту безумной, – от председателя.
Однако Шово избрал третий путь. Он произнес превосходную краткую речь, которая не унижала подзащитную, но льстила его самоуважению. Речь была целиком правдива.
– Подсудимая, – заявил он, – с полнейшим спокойствием признается в страшном преступлении, которое совершила; она спокойно признается в его преднамеренности; она признает самые жуткие подробности – короче говоря, она признает все и не ищет оправдания. Это, граждане присяжные, – вся ее защита. В ее невозмутимом спокойствии и крайней самоотреченности, невзирая на близкое дыхание самой Смерти, мы не видим никакого раскаяния. Это противоестественно и можно объяснить лишь политическим фанатизмом, заставившим ее взяться за оружие. Вам решать, граждане присяжные, перевесят ли эти моральные соображения на весах Правосудия.
Жюри присяжных большинством голосов признало Шарлотту виновной, и Тенвиль встал для оглашения окончательного приговора суда.
Это был конец. Ее перевезли в Консьержери, в камеру приговоренных к гильотине; согласно Конституции, к ней прислали священника. Но Шарлотта, поблагодарив, отправила его восвояси: она не нуждалась в молитвах. Она предпочла художника Оэра, который по ее просьбе добился разрешения написать с нее портрет. В продолжение получасового сеанса она мирно беседовала с ним, и страх близящейся смерти не лишил ее присутствия духа.
Дверь отворилась, и появился палач Сансон, проводивший публичные казни. Он внес красное рубище – одеяние осужденных за убийство. Шарлотта не выказала ни малейшего испуга, лишь легкое удивление тому, что проведенное с Оэром время пролетело так быстро. Она попросила несколько минут, чтобы написать записку, и быстро набросала несколько слов, когда ей это позволили; затем объявила, что готова, и сняла чепец, дабы Сансон мог остричь ее пышные волосы. Однако сначала сама взяла ножницы, отрезала прядь и отдала Оэру на память. Когда Сансон собрался вязать ей руки, она сказала, что хотела бы надеть перчатки, потому что запястья у нее покрыты ссадинами и кровоподтеками от веревки, которой их скрутили в доме Марата. Палач заметил, что в этом нет необходимости, поскольку он свяжет ее, не причиняя боли, но пусть она делает, как пожелает.
– У тех, разумеется, не было вашего опыта, – ответила Шарлотта и без дальнейших возражений протянула голые ладони. – Хотя меня обряжают для смерти и делают это грубые руки, – промолвила она, – они все-таки приближают меня к бессмертию.
Шарлотта взошла на повозку, поджидавшую в тюремном дворе, и осталась в ней стоять, не обращая внимания на предложенный Сансоном стул, дабы продемонстрировать народу свое бесстрашие и храбро встретить людскую ярость. Улицы были так запружены народом, что телега еле плелась; из гущи толпы раздавались кровожадные возгласы и оскорбления обреченной женщине. Два часа потребовалось, чтобы достичь площади Республики. Тем временем над Парижем разразилась сильнейшая летняя гроза, и по узким улочкам устремились потоки воды. Шарлотта промокла с головы до пят, красный хитон облепил ее, словно сросшись с кожей, и являл миру лепную красоту девушки. Багряное одеяние бросало отсвет на лицо Шарлотты, усиливая впечатление ее глубокого спокойствия.
Вот тогда-то, на улице Сент-Оноре, куда мы наконец добрались, и вспыхнула трагическая любовь.
Здесь, в беснующейся толпе зевак, стоял высокий, стройный и красивый молодой человек по имени Адам Люкс. Его направили в Париж чрезвычайным депутатом Национального Конвента от города Майнца. Он был благородным, образованным молодым человеком, доктором философии и одновременно медицины, которой, впрочем, не практиковал по причине своей чрезмерной чувствительности, внушавшей ему отвращение к анатомическим исследованиям.
Человек экзальтированный, он рано и неудачно женился и жил теперь с женою врозь – частый удел тонких натур. Подобно всему Парижу, он следил за каждой деталью процесса и приговора суда и собирался взглянуть на эту женщину, к которой питал невольную симпатию.
Телега медленно приближалась, вокруг звучали выкрики и проклятия, и наконец он увидел Шарлотту – прекрасную, спокойную, полную жизни, да еще с улыбкой на устах. Адам Люкс окаменел и завороженно смотрел на девушку. Затем, невзирая на опасность, снял шляпу и молча отсалютовал, воздавая ей дань уважения. Она его не заметила, да он и не думал, что заметит. Он приветствовал неотзывчивый образ святей. Телега проползла мимо. Люкс повернул голову и долго провожал Шарлотту глазами. Затем, работая локтями и расчищая путь сквозь толпу, он, словно в трансе, двинулся вперед, устремив взгляд на девушку.
Когда голова Шарлотты Корде пала, Адам Люкс стоял рядом с эшафотом. До самого конца взирал он на благородное выражение неизменно спокойного лица, и в гуле, разросшемся после свиста падающего ножа, внезапно раздался его голос.
