Гельмут Хёфлинг - Римляне, рабы, гладиаторы: Спартак у ворот Рима

В 100 г. до н. э. второе сицилийское восстание рабов было окончательно подавлено. Тогда никто еще не знал, что самая крупная война с рабами — восстание рабов и гладиаторов под руководством Спартака — была еще впереди, причем ареной ее должна была стать сама Италия.

За четверть века между вторым сицилийским восстанием и восстанием Спартака над Италией опустошительным смерчем пронеслись восстание италиков, или так называемая Союзническая война, и гражданская война между Марием и Суллой. Правительству даже и после восстановления власти сената в результате победы Суллы над марианцами 1 ноября 82 г. у Коллинских ворот так и не удалось навести порядок в южных областях страны.

Италия была готова к появлению на сцене Спартака, резюмирует Фогт.

Часть третья

Особенно опасным восстание рабов под предводительством Спартака делало стечение нескольких исключительно неблагоприятных обстоятельств. В отличие от двух предыдущих мятежей рабов, поднятых на Сицилии, ареной его стала область в непосредственной близости от столицы. Однако одного этого было бы все-таки мало для того, чтобы поставить Рим столь скоро в критическое положение. Гораздо худшим было то, что в тот момент Рим не располагал ни крупными военачальниками, ни войсками, способными быстро подавить недовольных. Конечно, это не означало, что в распоряжении сената не осталось ни опытных полководцев, ни боевых легионов. Как раз напротив! Однако они были заняты в тяжелейших войнах, ведшихся за пределами Италии, и потому не могли быть использованы против опустошавших страну рабов.

Раны, нанесенные изнурительной гражданской войной между Суллой и Марием, еще не затянулись. Возмущенный ужасами владычества Суллы и жестокими преследованиями марианцев после поражения у Коллинских ворот, Квинт Серторий, сабинский офицер на римской службе, перешел на сторону испанцев. Он сколотил собственную армию и наносил легионам, посланным против него, поражение за поражением. В течение восьми лет (с 80 по 72 г. до н. э.), пока длилась эта Серториева война, он управлял восставшим царством, добившись при этом расположения народа справедливостью своего правления и устройством школ, в которых воспитывались юные испанцы. Все недовольные положением дел в Риме, а это были в первую очередь приверженцы побежденной, но все еще сильной партии марианцев, перебирались в Испанию, лелея в душе надежду нанести оттуда сокрушительный удар по ненавистному сулланскому режиму и вернуться на родину победителями. В течение вот уже нескольких лет Серторий умело и удачно отражал наступления нескольких римских полководцев, в том числе и Метелла,[82] а также Помпея, в 76 г. до н. э. назначенного главнокомандующим в Испании. Но о победе римлян на западном фронте и отводе войск оттуда пока что не могло быть и речи.

На Востоке также сражалась большая римская армия, ибо Митридат VI Евпатор, царь Понтийского царства, располагавшегося на восточном побережье Черного моря, использовал благоприятную возможность для того, чтобы в 74 г. до н. э. начать третью войну против Рима, закончившуюся лишь через 10 лет.

Верховным главнокомандующим восточного фронта сенат назначил консула 74 г. Луция Лукулла, возложив на него задачу уничтожить Митридата, опаснейшего врага Рима в Малой Азии.

Что касается римского флота, то он никак не мог разделаться с пиратами. Более того, в результате блокирования ими римских прибрежных городов, и в первую очередь римского порта Остии, цены на зерно подскочили так высоко, что в столице стали поговаривать о голоде.

В этой исключительно кризисной ситуации Спартак и несколько его соратников вырвались из гладиаторских казарм в Капуе, и уже через несколько месяцев этот казавшийся столь незначительным гладиаторский мятеж превратился в войну рабов, охватившую чуть ли не всю страну. Теперь Рим должен был обороняться не только от врагов на востоке и на западе, но и от восставших рабов в самом сердце Италии.

Прошел год с начала восстания, а фронт внутри страны продолжал существовать, и никто не мог сказать, чем это грозило Риму. «Теперь Спартак стал уже великой и грозной силой, но, как здравомыслящий человек, хорошо понимал, что ему все же не сломить могущества римлян, и повел свое войско к Альпам, рассчитывая перейти через горы и, таким образом, дать каждому возможность вернуться домой — иным во Фракию, другим — в Галлию».

Однако то, о чем Плутарх сообщает одной-единственной фразой, нуждается в более детальном пояснении.

Между тем в зимнем лагере восставших возникли противоречия, приведшие вскоре к открытому расколу, ибо Спартак взялся было за выполнение своего ранее взлелеянного плана — через Альпы вывести рабов на свободу. В течение первого года боевых действий он действительно одерживал победу за победой, не переоценивая, однако, своих успехов. Он никогда не забывал о том, что предводительствовал необузданной толпой, при каждом взятии города погружавшейся в пучину насилия и жестокостей. Эти дикие выходки сильно вредили ему, подрывая его авторитет, как бы он ни пытался призывать своих воинов к порядку и умеренности. Спартак хорошо понимал, что единственной целью всех военных хитростей и побед продолжало оставаться выживание, ибо прочное здание римского владычества таким образом поколеблено быть не могло.

Многим все эти успехи, может быть, и вскружили бы голову, но не Спартаку. Ведь со своим жаждавшим мести войском он, вознесенный волной побед на недосягаемую, казалось бы, высоту, мог с легкостью продолжать грабежи италийских городов, сметая встречавшиеся на его пути римские войска. Однако удача, какой бы благосклонной она ни казалась, все же не ослепила Спартака. Слишком скоро ситуация могла и даже должна была измениться не в его пользу, ибо выдержать длительное противостояние с римскими легионами армия рабов была не в состоянии.

Спартак не мечтал о том, чтобы основать собственное государство посреди ненавистного Рима. Его план перейти Альпы и затем отправить фракийцев во Фракию, а галлов — в Галлию был намного скромнее и мудрее. И в первые недели весны 72 г. для этого марша на север, по мнению Спартака, создались наиболее благоприятные условия. Он должен был действовать, пока Италия не оправилась от ужаса перед восставшими рабами и не были отозваны войска Помпея и Лукулла. Спартак наверняка знал о том, что Италия оголена в военном отношении, о чем ему должны были сообщать рабы, несшие курьерскую службу. Ту же информацию он мог получить и от пленных.

«Мысль Спартака репатриировать рабов, в большинстве своем военнопленных, заслуживает большего внимания истории античных народов, чем это было до сих пор, — считает Фогт. — У греков и римлян считалось само собой разумеющимся, что изгнанники и политические эмигранты носили в своем сердце тоску по родному полису. Депортированные народности, как иудеи в Вавилонии, также стремились на родину и находили дорогу домой. У рабов же во время их восстаний такие планы популярностью, по-видимому, не пользовались. Лишь восстание 198 г. в Лации, в котором принимали участие высокородные карфагенские заложники, могло иметь своей отдаленной целью возвращение на родину. И что же должно было произойти, если бы претор Нерва отпустил в Сиракузах в соответствии с данным ему поручением целые группы соотечественников? Ведь после этого они должны были быть репатриированы, как теперь уже свободные люди. То, что Спартак собирался обеспечить своим соратникам свободу на родине, говорит о нем как о человеке, не потерявшем солидарности со своими соплеменниками ни во время службы под римскими знаменами, ни в плену, ни в гладиаторской школе. Возможно, что римляне настигли бы его людей и во Фракии, и в Галлии. Однако это заблуждение относительно мощи сверхдержавы нисколько не умаляет величия самой идеи».

Спартак не был обласканным удачей авантюристом и потому не жаждал, по-видимому, ни славы, ни власти. Свою гордость он скорее всего тешил тем, что был в состоянии срывать месть гордого Рима, сокрушить миф о его непобедимости и вывести на свободу тысячи насильно угнанных в рабство и безвинно униженных товарищей по несчастью.

Однако многие из его приверженцев придерживались совершенно иного мнения. Ведь они только что сбросили иго рабства, нищеты и бесправия, навязанного им римлянами. Они хотели быть свободными людьми, а не двуногой скотиной. Однако их понимание свободы имело мало общего с представлениями Спартака. Свободу они путали со вседозволенностью и возможностью безнаказанно мстить бывшим угнетателям. Несмотря на запреты Спартака, они настолько опьянели от грабежей, поджогов и убийств, что начали требовать продолжения всего этого и в новом году. Да и кто мог им помешать? Разве не были они непобедимы? Разве не громили они римлян во всех битвах? Они забывали, что победами были обязаны скорее стратегии вождя, чем своей дикой смелости. Иные, возгордясь, мнили себя будущими повелителями Италии, которую считали почти поверженной, а Рим, центр мировой державы, они рассматривали уже как легкую добычу следующего похода.