Андрей Буровский - Петр Окаянный. Палач на троне
Получается, что рыночная экономика Британии, корпоративная система управления и парламентский строй ставят мощнейшую «защиту от дурака». Хорошо, конечно, если король — умница и талант; такой король может очень помочь своей стране и сделать для нее много хорошего. Но если даже король не особенно выдающаяся личность, и даже если он и вовсе не способен править страной, ничего страшного! Все равно идет промышленный переворот, все равно избыточное население выбрасывают из страны, разгоняют по Новой Зеландии, Австралии и Южной Африке; все равно британские корабли бороздят все океаны планеты, а рев британских пушек знаменует для темнокожих обителей Африки и Востока наступление новой эпохи — британского колониализма.
А король?! Что — король? Пусть сидит в Вестминстерском дворце да поменьше показывается на люди. Играет он роль символа нации? Того, чьим именем берут города и выигрывают сражения? Ну и пусть себе играет, никому от этого не хуже, и вообще — бывают символы еще противнее.
Очень похоже, что, существуй в Московии образца 1689 года такой же строй, как в Великобритании образца 1760-го, — и вовсе не так уж опасен был бы Петр и весь стоящий за ним клан Нарышкиных. Если бы действия царя находили бы поддержку остальных политических сил — он бы имел полную возможность проводить нужную ему политику. Если же нет — включается «защита от дурака», после чего Петр мог бы так и сидеть и писать свои 20 тысяч указов… да хотя бы и 200 тысяч — кому от этого плохо, если ни один из его указов не может ни уничтожить крестьянское производство полотна, ни погубить 3000 стрельцов?! Пусть его пишет, ведь все равно любой указ станет обязательным к исполнению только тогда, когда его «приговорит» Боярская дума, признает патриарх, когда с его содержанием согласятся дьяки главнейших приказов…
Наверное, и на Руси мог бы сидеть на престоле государь не особо вменяемый, лишь бы он особо не мешал обществу делать то, чему пришла пора. Да, кстати, такой царь был и у нас! Царь Федор Иванович, сын Ивана Грозного, был откровенно невменяем.
Степень его невменяемости задним числом определить непросто, потому что чем хуже относились люди и к стране, которую возглавляет монарх, и к самому монарху, тем больше и с тем более красочными подробностями склонны они рассказывать о его душевной болезни. Но, в любом случае, был Федор Иванович человек тихий, не склонный никому ни в чем мешать, и страна действительно шла себе, куда идется, без особенного руководства со стороны царя.
Очень возможно, что, если бы сын Нарышкиной оказался таким же тихим, бесцветным дурачком, он, при определенных обстоятельствах, мог бы и не оказать особого воздействия на ход событий. Даже при том, что «защиты от дурака» не было в русской политической традиции, что делать!
Вообще же получается довольно мрачная картина. Вот почти целое столетие идет поступательное развитие страны. Достигнуто очень многое, страна почти стала частью Европы. Государство процветает, оно на подъеме.
…И все это летит в пропасть только потому, что на троне оказывается не вполне вменяемый «царевич второй свежести». Во-первых, по-человечески обидно. Во-вторых, все же неплохо бы понять, почему все это происходит.
Получается, что судьба страны зависит не от воли ее народа, не от успехов, достигнутых в разных сферах жизни, не от уже написанных законов. Нет! Государство и народ вверяют себя одному человеку — монарху. Власть его так необъятна, что он может отменить законы или не обращать на них внимания и может с легкостью необычайной уничтожить все, что накапливали поколения.
А все остальное население настолько бесправно, что нет никаких совершенно механизмов остановить опасного маньяка на троне.
Только не надо думать, что лишь в Европе сумасшедший мог сидеть на троне и при этом причинить сравнительно мало вреда. И на Востоке хватало весьма причудливых правителей. В годы царствования многих из них, совершенно независимо от воли владыки, страна достигала экономического, политического или культурного расцвета.
Вот, например, мусульманский халиф Хаким из династии Фатимидов (правил в 996—1021 годах). Фатимиды, возводившие свой род к дочери Мухаммеда Фатиме, создали мощное государство, в котором светская власть сочеталась с религиозной, и столицей своей сделали Каир.
Халиф Хаким в чем-то напоминал Петра — уже тем, что, издавая даже самый идиотский указ, всегда пытался объяснять, зачем это все нужно. Например, Хаким велел женщинам никогда не выходить из своих домов, «потому что им это совсем не нужно», и велел своим подданным спать днем, а бодрствовать — ночью. Ведь ночью прохладнее и жить и работать приятнее…
Так он и развлекался без малого четверть века, а потом Хаким как-то собрал придворных и доходчиво объяснил им, что ни они, знать халифата Фатимидов, ни весь остальной мусульманский народ не достойны такого правителя, как Хаким. Объяснил, печально покачал головой, а потом… сел на осла и уехал в неизвестном направлении. Куда поехал бывший халиф, что он делал, где сложил свои кости — история умалчивает. И из Египта, и из истории мусульманского мира Хаким исчез совершенно бесследно; как принято говорить в таких случаях, «никто никогда его больше не видел». Можно только гадать, не свел ли счеты с ним кто-то из подданных, несколько уставших бодрствовать по ночам, или не сидел ли еще несколько десятилетий где-то у водоема в Медине или Мекке старый нищий, в котором попросту некому было опознать бывшего халифа… Ничто неизвестно, и потому все возможно.
Но как бы ни куражился Хаким, а халифат находился при нем на вершине своего могущества и славы! Далек был день, когда Фатимиды владели только небольшой частью Северной Африки, и так же далеко другой день — когда от халифата отпадут Сицилия и Алжир, а сирийский феодал Салах-ад-Дин поднимет против них восстание и государство Фатимидов окончит свое существование…
Не менее странноватым был и современник Петра I, японский сегун Цунаёси Токугава, пятый сегун в династии Токугава, прозванный «собачьим сегуном» (ину-сёгуном). Правил он в 1680–1709 годах и «прославился» серией указов, тоже чем-то неуловимо напоминавших петровские: как своим волюнтаризмом, так и невероятной надуманностью.
Сегун Цунаёси опекал и защищал от всяческих обид животных, в первую очередь собак… Делал он это потому, что однажды буддийский монах объяснил Цунаёси, что отсутствие у него мужского потомства объясняется грехами, совершенными в прошлых жизнях — в этих прошлых жизнях он погубил много живых существ.
Поскольку Цунаёси родился в год Собаки, по 12-летнему календарю, он и решил посвятить больше всего внимания собакам. В 1687 на бедную Японию посыпались «собачьи указы» — общим числом до двадцати (тоже похоже на Петра). Подданные сегуна не должны были убивать, бить, пугать собак, отказывать им в пище или в праве войти в их дом. Даже обращаться к собаке или говорить о собаке нужно было с соблюдением определенных вежливых форм. Не просто какая-нибудь «ину» — собака. А уважительно — о-ину-сама, что можно перевести примерно так: «уважаемая госпожа собака».
Трудно сказать, насколько соблюдала Япония «собачьи указы». Во всяком случае, жители города Эдо, «восточной столицы» (по-японски Токе, что и стало позже официальным названием города — Токио), были настолько недовольны, что в 1695 году городские власти Эдо организуют питомник на 50 тысяч собак. Местные власти нетрудно понять — и не выполнять указания Цунаёси они не могут, и игнорировать мнение народа они не в силах. Власти Эдо пытаются и соблюдать «собачьи указы», и одновременно убрать собак из города, тем самым ослабив недовольство.
В 1709 году, как только умер Цунаёси, все его «собачьи указы» преемники тут же отменили, и «собачий сёгун» вошел в историю на правах своего рода ходячего живого анекдота.
Но как раз на годы правления странноватого Цунаёси приходится взлет японской культуры! Как будто специально для того, чтобы показать — никакой специальной закономерности не существует, не связаны напрямую таланты правителя и цветение его страны… Или тут опять сказывается «защита от дурака»?
В истории Японии огромное значение придается «годам Гэнроку» — 1688–1703 годам: это время максимального взлета городской культуры. Время, когда возникли явления, очень похожие на культуру Нового времени в Европе. Это время появления театра кабуки, рассчитанного на горожан, причем на демократические слои населения и их непритязательные вкусы.
Это эпоха писателя Ихара Сайкаку (1642–1693 годы), зачинателя японской городской литературы, создателя целой серии приключенческих романов. Его повести из жизни горожан открыли целое направление в японской литературе, получившее название «укиё-дзоси» — «рассказы о суетной жизни».
Это эпоха Мацуо Басе (1644–1694), мастера японского трехстишия-хокку, и драматурга Модзаэмона Тикамацу (1653–1724), чьи пьесы ставятся до сих пор. Это время, когда жил художник Корин Огата (1658–1716), предшественник и учитель Китагава с его портретами, и Хокусаи Кацусика с его пронзительными видами Фудзиямы и знаменитой «Волной».
