Юрий Алексеев - Государь всея Руси
Пожалуй, только одно утверждение более или менее достоверно: династический кризис не влиял на основную линию внутренней и внешней политики Русского государства. Отсюда можно заключить, что борьба придворных «партий», как это по большей части бывало в феодальных монархиях, носила верхушечный, конъюнктурный характер. Она не касалась принципиальных политических вопросов и была борьбой не идей и не социальных групп, а конкретных лиц за свое благополучие.
И до, и после «переворотов» 1497 и 1499 гг. реальная власть в стране принадлежала не какой-либо придворной группировке, а великому князю Ивану Васильевичу, который был далек от мысли отказаться от управления государством или разделить это управление с кем бы то ни было. Вся его политическая практика исключала возможность такого «многовластия». Принципиальные воззрения государя всея Руси на этот счет были им изложены в устном послании к дочери, великой княгине Елене Литовской, в мае 1496 г. Речь шла о проекте передачи Киева брату великого князя Александра Сигизмунду. «Слыхал яз, каково было нестроение в Литовской земле, коли было государей много. А и в нашей земле, слыхала еси, каково было нестроенье при моем отце. А опосле отца моего каковы были дела и мне с братьею, надеюся, слыхала еси, а иное и сама помнишь. И только Жыдимонт будет в Литовской земле, ино вашему которому добру быти?»[192] При таких установках (подкрепленных огромным опытом) любой наследник, как бы он ни именовался, мог быть только помощником великого князя, исполнителем его воли, в лучшем случае советником, но отнюдь не самостоятельным правителем — ни в своем титулярном «уделе» (вроде Новгорода и Пскова), ни, тем паче, во всей стране.
Думается, именно потому, что династический вопрос не имел в глазах Ивана Васильевича принципиального политического значения (речь шла о подборе исполнителя и продолжателя, а не правителя с собственной политической линией), «перевороты» совершались так легко. Впрочем, эту легкость тоже не следует преувеличивать — при дворе шла глухая борьба, с которой великий князь не мог не считаться. Это не ускользнуло от внимания иностранных наблюдателей — в январе 1500 г. ливонский магистр Вальтер фон Плеттенберг писал о «вражде» великого князя с его сыновьями из-за того, что он хотел «своего внука иметь наследником в качестве великого князя». Возвращение Василия весной 1499 г. не означало отстранения и падения Дмитрия, но было уступкой сыновьям: великий князь хотел по возможности избежать конфликта в своей семье накануне крупных политических событий — готовилась большая война с Литвой.
Однако династический кризис на этом не кончился, да и не мог кончиться. Личные интересы Василия и его окружения, с одной стороны, Дмитрия и поддерживавших его лиц (кто бы они ни были) — с другой, были несовместимы. Каждый претендент знал, что его ждет в случае, если соперник придет к власти. Компромиссы в такой борьбе, где ставкой была собственная жизнь (в лучшем случае — свобода), были малореальны. Благочестивое средневековье не знало милости к павшим. Великий князь, без сомнения, понимал это. Рано или поздно приходилось делать роковой выбор.
Несмотря на свое венчание в Успенском соборе, Дмитрий Иванович никогда не был, по-видимому, реальной политической фигурой — не обладая властью и ответственностью, он оставался титулярным великим князем. В посольских делах он только один раз — в марте 1498 г.— назван непосредственно после Ивана Васильевича. В последующие годы он не упоминается вовсе, а в феврале 1501 г., хотя и с титулом великого князя, оказывается уже на шестом месте,— не только после великого князя Василия, но и после его братьев — князей Юрия, Дмитрия и Семена. Последний из них родился 21 марта 1487 г., т. е. был на три с половиной года моложе великого князя Дмитрия. К этому времени, по-видимому, Иван Васильевич уже сделал свой окончательный выбор, и этот выбор был отнюдь не в пользу Дмитрия.
По сообщению официозной летописи, 11 апреля 1502 г. «князь великий Иван положил опалу на внука своего, великого князя Дмитрия, и на его матерь Елену, и от того дни не велел их поминати в октениах и литиах (церковных службах.— Ю. А.), ни нарицати великим князем. Посади их за „приставы"». А через три дня, «на память преподобного отца нашего Мартына, папы Римского», Иван Васильевич «благословил и посадил на великое княжение Владимирское, и Московское, и всея Русин самодержцем» сына своего Василия[193] —«по благословению Симона, митрополита всея Руси» (того самого митрополита, который четыре года назад в Успенском соборе прочувствованно говорил Дмитрию, сидевшему теперь «за приставы»: «Здравствуй, господине и сыну мои, князь великий Дмитрий Иванович всея Руси... самодержец, на многа лета»).
На этот раз все действительно было кончено, и династический вопрос перестал быть вопросом. Василию Ивановичу предстояло скоро стать настоящим великим князем и двадцать восемь лет нести бремя власти и ответственности за Русскую землю, а его несчастливому сопернику — угаснуть в темнице после семилетнего заключения (последние три года, после смерти деда, — в оковах). Еще раньше ушла из жизни его несчастная мать, дочь молдавского господаря, жена одного и мать другого наследника русского престола,— она умерла 18 января 1505 г., еще при жизни своего грозного свекра, и была погребена в Вознесенском монастыре, рядом с другими женами, вдовами и дочерьми русских великий князей. Но недолго торжествовала ее удачливая соперница. Не прошло и года после провозглашения ее первенца «великим князем», как 7 апреля 1503 г., «в пяток, на 9 часа дни, преставися благоверная великая княгиня Софиа». Прах «римлянки» занял свое место в той же усыпальнице Вознесенского монастыря, в которой меньше чем через два года оказались останки «побежденной» ею «волошанки».
Конкретные причины «отставки» Дмитрия и замены его Василием остаются тайной. Боярин Петр Михайлович Плещеев и дворецкий Константин Григорьевич Заболотский, посланные в мае 1503 г. в Литву, должны были ограничиться таким философским ответом на соответствующий вопрос: «Который сын отцу служит и норовит, ино отец того боле и жалует. А который сын родителем не служит и не норовит, ино того за что жаловати?» А если сама великая княгиня Елена Ивановна спросит о внуке и снохе своего отца, отвечать: «Внук его, госпоже, и сноха живут ныне у великого князя потому ж, как наперед того жили».
Еще большую сдержанность было предписано соблюдать по отношению к вопросам Стефана Молдавского о судьбе его дочери и внука. Господарь наводил справки о них окольным путем — через Менгли-Гирея. В сентябре 1502 г. Алексей Заболотский в ответ на запрос Менгли заявил, что Василий Иванович получил великое княжение только в Великом Новгороде, но не Московское. Через полгода тот же посол уверял хана, что известие о «поимании» Елены и Дмитрия, полученное Стефаном от Александра Литовского (теперь — уже и Польского, после смерти в 1501 г. брата Яна-Альбрехта), не что иное, как «лжива», — «все король собою затеял, недруг... на недруга чего не взведет?». Только в сентябре 1503 г. новый посол, Иван Иванович Ощерин, получил возможность изложить новую версию: «Внука было своего государь наш пожаловал, и он учал государю нашему грубити. Ино ведь жалует того, кой служит и норовит, а который грубит, того за что жаловати?»[194]
Итак, информация русских послов была, мягко выражаясь, не очень содержательна. Удивляться этому не приходится. Сознательное искажение истины, называемое в житейской практике ложью («лжиной», по терминологии Алексея Григорьевича Заболотского), входило в прямую обязанность дипломатов — в тех случаях, когда в интересах государственной политики нужно было сохранять тайну. В данном случае для этого были веские основания. Династический кризис — источник слабости феодального государства. Не одна война средневековья вспыхивала на династической почве. Так, поводом для войны между королем Максимилианом и Карлом VIII Французским был отказ последнего выполнить свое обещание жениться на дочери Максимилиана Маргарите. Стефан Волошский мог быть полезным союзником, и, во всяком случае, следовало по возможности избегать разрыва с ним. Что поделать — дипломатия имеет свои законы...
Не зная внешнего повода для отстранения Дмитрия, внутреннюю причину предположить можно. Сохранение его наследником способно было вызвать трагический, кровавый конфликт если не при жизни великого князя, то после его смерти. Не только Василий, но и его братья никогда бы не примирились с превращением в изгоев. Вслед за Василием пришлось бы взять под стражу Юрия, а затем Дмитрия, Семена... А при новом великом князе их ожидала еще более печальная участь — в этом можно было не сомневаться, исходя из всего опыта феодальных монархий. И это было бы еще не самое плохое — могла снова вспыхнуть феодальная война. Защищая свою жизнь, сыновья Софьи Фоминишны дрались бы на смерть, а в случае проигрыша бежали бы в Литву. Ведь у Дмитрия над дядьями не было силы власти и авторитета их отца. Его победа означала физическое уничтожение соперников, его поражение — смертельную угрозу государству. Сам факт междоусобной войны, почти неизбежной в таких условиях, привел бы к резкому ослаблению Русской земли.
