Александр Гера - Набат-2
— Что ж ты Кронида не спас? Не понял разве, не от мира сего мальчишка?
— Что ж вы нас бросили? Разве не поняли, что мы от мира сего, дети ваши? — последовал встречный вопрос. Жестокий, но правильный. — Не будем ссориться. Последняя ставка, шарик бежит по рулетке, я всем желаю выиграть. Если упрекнете, стариков с довольствия снял, это не ко мне. Детей все плодили, пусть кормят. Старики нас с долгами оставили, о нас не думали.
— Вова, а где твои родители? — спросил Момот, явно желая выглядеть лучше, и налетел на крепкий удар.
— Интересный вопрос, Георгий Георгиевич, — оживился Цыглеев. — Мы с Викой детдомовские. Дед с бабкой по зову партии бросились в Чернобыль эвакуаторов спасать, врачами были. Долго не мучились на нищенское пособие, маме тогда едва шестнадцать исполнилось…
— Я Чернобыль не строил, — грустно сказал Момот.
— Все вы его строили на нашу голову, все вы суки. Только я не о том, вы о родителях моих спрашивали. Так они за Ельцина пошли к телецентру в девяносто третьем. Никто не отозвался, а нас в детдом забрали.
— Да пошли ты его в жопу! — появилась, поевши, Вика. — Еще спрашивать будет, козел несчастный!
— Дай договорить, — стал неуступчивым Цыглеев. — Ельцина помните, Георгий Георгиевич? Сейчас его основательно забыли, дерьмо мужик. А я очень его помню. В девяносто седьмом он моду взял по радио выступать. В тот раз говорил он о детской беспризорности. Нас, малолеток, собирали в красной комнате послушать, как отец родной о нас печется. А на следующий день, в лютый мороз, нас на улицу вытряхнули, сильные такие в вязаных шапочках. Отдали детдом под коммерческую структуру — публичный дом открыли. И знаете, как мы с Викой выжили? Это интересно…
Он не успел рассказать, а Момот спросить — подскочила Вика, вырвала микрофон у Цыглеева:
— Сама расскажу! Слушай, козел. Меня, десятилетнюю, на трех вокзалах пузатый один снял и на хату повез. А туг жена его! Козла пристрелила, а меня пожалела. Стали мы втроем поживать и добра наживать. Святочный рассказик, да? Да не так вышло: кормилицу нашу раскрутили и дали пятнашку по справедливости, нас с Вовкой тоже по справедливости опять в детдом. Только Вовчик уже грамотный стал. Расхерачил защиту американских ракет. Надо было и нашу заодно. Тогда его Гуртовой присмотрел, царство ему небесное, и министром сделал. И чтоб вы все там сдохли!
Она бросила микрофон и ушла. Цыглеев поднял его:
— Вы слушаете, Георгий Георгиевич?
— Все слышали, — промолвил Момот. — Будет вам лодка с экипажем, давайте к нам.
— Какие мы добрые стали! И экипаж сразу нашелся! А вы не думали, что по России таких историй через одну? Поэтому не совеститесь. Мы уж как-нибудь сами.
— Жди, — сухо ответил Момот и прервал связь.
Из тех, к кому относился укор полностью, в рубке находился Судских. Был важным чином в те времена и мог многое сделать. Мог же отстоять беженцев? Отстоял, не убоявшись. Сейчас, с высоты прожитых лет, стало понятным, как поступать. Даже не от возмущения вопить, а за автомат браться, силой отстранять от власти кучку мерзавцев. Да, может быть, только что это дало бы? Ничего ровным счетом. Подмога не подошла. Загубили молодежь на корню, чего же теперь спрашивать с них…
Из прежней жизни вспомнился один эпизод: мокрая и снежная осень девяносто седьмого, матч «Спартака» со швейцарцами. Те проиграли, но придрались к размерам ворот, заставили платить контрибуцию, отлучали «Спартак» от участия в турнире, но переигровка состоялась. Показали им козу по российской слякоти…
Эх, с каким упоением болела за «Спартак» вся Россия! Это был прорыв в забытое измерение к величию России. Вот где надо было сплотить русичей, надавать козлам по рогам… А милиция после матча изрядно помолотила дубинками по разгоряченным головам. У одних — праздник, у других — приказ: не допустить массового ликования. Выпустили пар в свисток, паровоз остановился. А потом и вспоминать не хочется. До того мерзко от лжи и бессилия!
— Брось, Игорь, — понял его состояние Луцевич.
Ему успокаивать проще, к верхушке не относился, клятву Гиппократа отрабатывал честно, а стали давить за исключительность, взял и уехал. И Момот уехал по соображениям безопасности, ему рот зажали в пору Чернобыля. Один он — был, знал, мог. А послушно выпытывал у непослушных скабрезности, вынюхивал непотребство одних по заданию других да хилого монашка ловил. Спас, как же… Только монашек жить по лжи не захотел, на асфальт бросился. Мило он прожил жизнь, мило.
— Черт бы побрал! — по-своему сокрушался Момот. — Когда молод — крыльев нет, стар — лететь некуда. Что это за блядская теория у нашей жизни?
— Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься, — вставил свое слово и Бехтеренко. — Я считаю, следует на дрейф переходить. Опасно дальше.
Вполне отрезвляющий довод. Все повернулись к стеклам рубки не сговариваясь. Вода уже затопила весь остров, верхушки трех гор торчали кучками земли на поверхности океана. Разговор с Цыглеевым остался далеко за ними. У них самих теперь до тысячи детей, маленьких человеков, перед ними хоть не осрамиться.
— Не хотелось дрейфовать, но пора, — сказал Момот. Неприятный осадок от разговора все еще мешал, но сейчас исчезнет последняя твердь, за которой неведомое.
Момот присел к пульту и нажал нужную клавишу. Остекленная рубка стала медленно опускаться под палубу, прозрачные стены превратились в окна-бойницы, и сама рубка превратилась в прозаичный командный пункт, не радовала уже простором и светом, сигнальные лампочки и глазки расцветили пульт предупреждающе. Земная жизнь кончилась.
— Начали, — сказал Момот в микрофон. Потом вынул дистанционник и нажал красную кнопку.
Глухо ухнуло под водой, торкнуло ударной волной в корпус, и вода поглотила все три горки. Безбрежный океан предстал перед ними во всей своей величавости. Один на один с ним скорлупка, в ней цыплята с инкубатора Господня.
— По-моему, наш капитан разбудил царя морского, — промолвил немногословный Тамура, и сразу все ощутили подрагивание палубы под ногами. — Началось…
— Вот это номер! — покрутил головой Момот. — А ведь уложились тютелька в тютельку. Спасибо Цыглееву.
— Это Бехтеренко спасибо, — поправил Судских. Момот согласился кивком. Приложил руку к сердцу: спасибо, Слава.
— Внимание, друзья мои, — не торопясь говорил он в микрофон. — Смещение поверхности началось. Отнеситесь к этому спокойно. Наш дом-корабль прочен, запасов хватает, и, едва стихия войдет в норму, нам предстоит вернуться на землю. Счастливого плавания, братья и сестры…
Момот вставил микрофон в гнездо и спросил присутствующих:
— Я правильно напутствовал?
— Вполне, — за всех ответил Луцевич. — Как Сталин.
— Спущусь к себе, — сказал Судских. После разговора Момота с Цыглеевым все еще не отпускало. Хотелось побыть в одиночестве или там, где тебе не помешают.
— Давай, Игорь, — кивнул Момот. — Твоя командирская вахта только с утра.
— И я, пожалуй, — присоединился Луцевич.
— Давайте все, — предложил Момот.
Чуть задержался Бехтеренко.
— Командир, ты не забыл отправить Цыглееву атомоход?
— Святослав Павлович, будь спокоен, — с некоторым раздражением заверил Момот. — Сказал — сделаю.
Ушел и Бехтеренко. Момот остался один в рубке, но казалось ему, остались все, еще и Цыглеев незримо присутствует.
— Как будто Момот во всем виноват, — пробурчал он глухо. — Момот вовремя о Чернобыле предупредил. Момот о путче в России загодя узнал, Момот заранее ковчег построил, а все едино — Момот виноват…
Ковчег почти не двигался на глади океана.
В просторной каюте Судских встретил вопрошающий взгляд Лаймы. Не тревожный, но участливый.
— Что ты на меня так смотришь?
— Началось?
— Об этом мы сто раз до этого говорили, — с неохотой ответил Судских.
— Да, конечно, — согласилась она. — Самый первый разговор состоялся еще в аэропорту Тюмени. Я спросила тогда, что будет с нашим сыном? Теперь их трое, Игорь, вопрос тот же. Я переживаю, какая-то тревожная обстановка.
— Не тревожная, — отвернулся к иллюминаторам Судских. — Обычная обстановка, корабль в походе, и никто не задает лишних вопросов, все на своих местах.
— Мужики-мужики, — вздохнула она. — Усложняете вы жизнь, свою и чужую. И чужую особенно.
Судских смотрел в большое окно их каюты. К нему так и не привился морской термин «иллюминатор». Все окна на прочих палубах выходили внутрь. С другой стороны был гладкий, как яичная скорлупа, борт.
Он увидел в других окнах женские лица, мужские, детские мордашки, всех волновало событие, но ничего, кроме неба над головой и других окон, они не видели. Можно пользоваться внутренними лифтами и совсем не выходить на палубы. А сколько отсиживаться взаперти? Пока этого никто не знал.
