Арлен Блюм - От неолита до Главлита
Тогда же были подтверждены и даже ужесточены циркуляры двадцатых-тридцатых годов, касающиеся секретности сведений о катастрофах и стихийных бедствиях, которых в Стране Советов не должно было быть:
«Главлит СССР
Циркулярное указание № 6 по вопросам цензуры печати 11 декабря 1953 г.
Впредь рекомендуется следующая редакция пп. 228 и 337 „Перечня сведений, не подлежащих оглашению в печати“:
Запрещается опубликовывать материалы, акты и сведения:
а) о крупных авариях, катастрофах и пожарах в промышленности, на транспорте и в государственных учреждениях, злоумышленных действиях и нападениях на объекты, стихийных бедствиях в сельском и лесном хозяйстве;
б) о суммах убытков и численности человеческих жертв, вызванных землетрясениями и различными стихийными бедствиями, происшедшими на территории СССР, а также о последствиях катастрофических землетрясений и бедствий (описание повреждений зданий и сооружений, приливных волнах).
Начальник Главлита /К. Омельченко/».
Цензоры на том свете
Вторая книга знаменитой поэмы А. Т. Твардовского о Василии Тёркине — «Тёркин на том свете» — проходила в цензурных инстанциях с огромнейшим трудом. 15 августа 1963 года генсек Н. С. Хрущёв отдыхал в Пицунде и был в хорошем настроении. Воспользовавшись этим, Твардовский исхитрился прочитать свою поэму ему и присутствовавшим гостям. Чтение вызвало общий одобрительный смех… Как вспоминает тогдашний редактор «Известий» Алексей Аджубей, когда прозвучали последние строки, «Хрущёв обратился к газетчикам: „Ну, кто смелый, кто напечатает?“ Пауза затягивалась, и я не выдержал: „Известия берут с охотой“»[163]. Заметим, что смелость Аджубея имела под собой некоторые основания: он был женат на дочери Хрущёва, и ему многое было в связи с этим позволено (как острили в то время, «не имей ста друзей, а женись, как Аджубей»). Заручившись «высочайшей» санкцией, он буквально через три дня (18 августа) опубликовал поэму в «Известиях».
Сам Твардовский, тогда ещё главный редактор «Нового мира», готовивший параллельную публикацию поэмы в «своём» журнале (напечатана она была в восьмом номере журнала за этот же год), в этот день оставил такую запись в своём дневнике: «Появление её даже подготовленным к этому людям представляется невероятным, исключительным, не укладывающимся ни в какой ряд после совещаний и пленума. Третьего дня Виктор Некрасов исключён из партии одним из киевских райкомов. Может быть, появись „Тёркин“ днём раньше, этого не случилось бы. Впрочем, у нас всё возможно и всё необязательно. „Известия“, столько гадившие „Новому миру“, затравившие Некрасова, вчера „с любезного разрешения редакции журнала“ публикуют эту поэму. Цензор С. П. Оветисян — сперва от себя лично, затем от имени бывшего главного цензора, ныне председателя Ком по делам печати Романова, слёзно просил меня опустить „одно слово“. (…) Трудно ещё представить, во что мне, журналу, обойдётся это словечко. Но уж получили! „Над нами же все будут смеяться“. Я забыл, что только что говорил о безотносительности этих строк насчёт цензуры к ним, ныне действующим представителям этого ордена: „Ах, уж столько от вас плакано, что не грех немного и посмеяться“. — „Да ведь цензуры в нашей стране нет, А. Т.“. — „Тем более, зачем же вам брать на свой счёт то, что относится к загробным установлениям? Почему редактор Известий не взял на свой счёт всё, что там есть о редакторе?“ — „Да ведь там об одном лице, а тут о целой системе“. Бедняга не заметил, что пользуется словом уже подорванным, уже несерьёзным после прокатки его в тексте с большой буквы. Впрочем, я слукавил под конец и сказал на всякий случай, что и хотел бы, может быть, но не могу ничего тронуть в поэме после чтения „где и перед кем — вы знаете“. — „Но ведь были же замечания у Никиты Сергеевича?“ — „Были по одной строфе, и они мной учтены“»[164].
Какое же «слово» (точнее, несколько слов) так слёзно просил убрать цензор из поэмы? Обиделся он, очевидно, на строки, затронувшие «честь цензорского мундира». Потусторонний «Главк» распределяет номенклатурных дураков по «кругам»:
Дуракам перетасовкуУчиняет на постах.Посылает на низовку.Выявляет на местах.Тех туда, а тех туда-то —Чёткий график наперёд.Ну, а как же результаты?Да ведь разный есть народ.От иных запросишь чуру —И в отставку не хотят.Тех, как водится, в цензуру —На повышенный оклад.А уж с этой работёнкиДальше некуда спешить…Всё же — как решаешь, Тёркин?— Да как есть: решаю жить.
Что же касается замечаний Хрущёва «по одной строфе», то речь шла вот о каком фрагменте:
Пусть мне скажут, что ж ты, Тёркин,Рассудил бы, голова!Большинство на свете мёртвых,Что ж ты, против большинства?Я оспаривать не буду,Как не верить той молве.И пускай мне будет худо, —Я останусь в меньшинстве.
По настоянию Хрущёва эти строки были «сняты» в известинской и других публикациях поэмы. Восстановлены они были только в 2000 году[165].
Цензоры не забыли нанесённой им обиды. На возглавлявшийся Твардовским «Новый мир» сразу же посыпался град репрессий. Поэт записывает 4 ноября в своём дневнике: «Это, конечно, уже „личная“ месть цензуры, которую она обрушила в первую очередь на журнал (…) (прицепки, помехи, укусы при всякой малой возможности)»[166].
Наконец «чаша терпения» идеологов переполнилась: в 1969 году Твардовский был смещён с поста главного редактора лучшего оттепельного журнала.
Сама же поэма после снятия в 1964 году Хрущёва перепечатывалась в «застойные» годы лишь дважды: она вошла в пятитомник Твардовского в 1967 году и в посмертный шеститомник 1978 года. Не удалось, несмотря на все старания, включить её ни в соответствующий том серии «Библиотека всемирной литературы» (1968 год), ни в другие издания. Даже в начале перестройки, в 1986 году, вышедшие в «Большой серии» «Библиотеки поэта» «Стихотворения и поэмы» А. Т. Твардовского остались без этой замечательной поэмы.
Не тот балет
«Начальнику Леноблгорлита тов. Арсеньеву Ю. М. старшего цензора Липатова В. Ф.
Театр оперы и балета им. С. М. Кирова поставил балет „Далёкая планета“. (…) Либретто балета, написанное народным артистом СССР Н. М. Сергеевым, слабо в идейном отношении, путано и малограмотно. (…) Непонятна роль Земли. Как следует понимать этот образ? Земля — это не символ косной силы, инертной планеты, которая силой притяжения препятствует человеку покинуть её пределы. Нет, это символ человеческой цивилизации, она как мать тревожится за судьбу своего сына, которого в полёте ждут опасности. Но почему Земля старается его удержать, не пустить его в полёт? Непонятно. Мы знаем, что полёт в космос — это не стремление одиночек, а сознательный целенаправленный акт, подготовленный обществом. Общество посылает своих сынов в космос.
(…) Идёт борьба Человека с Далёкой планетой, планета покорена, побеждена, завоёвана. Эта интерпретация покорённости, неясно выраженная в либретто, утверждается спектаклем. Там побеждённая Человеком Далёкая планета, как полонянка, склоняется ниц к его стопам. И в этом серьёзный идейный просчёт либретто. Да, мы знаем, что идеологи империализма утверждают идею враждебности цивилизаций вселенной, говорят о войне миров, о том, что в космосе отношения между цивилизациями будут устанавливаться силой. Мы отвергаем эту концепцию, мы говорим, что цивилизации протянут друг другу руки братской помощи, и если человек Земли достигнет планеты с иной, более высокой цивилизацией, его встретят по-братски, ему не придётся вести борьбу за овладение „лучом-символом новых знаний“, не придётся покорять другие народы, ему дадут этот „луч“. (…)
Человек на Далёкой планете борется, побеждает, завоёвывает красавицу. Покорная, она склоняется перед ним. Ни о каком „луче-символе новых знаний“, „ключе к тайнам Вселенной“, как о том говорится в либретто, в спектакле ничего нет. Возникает мысль, что Человеку надоела красавица иного мира, и он возвращается на Землю. Казалось бы, гостью, которая отдала „луч-символ новых знаний“, должны были бы радостно встретить, отблагодарить, но её встречают враждебно. Человек встревожен, испуган, недоволен, он старается избавиться от ненужной гостьи и буквально выгоняет её, выбрасывает. Откуда, почему у Человека такое потребительское, негуманное, никак не вяжущееся с нормами коммунистической морали отношение к женщине с другой планеты? (…)
Либретто спектакля не было предварительно представлено в Горлит, поэтому у нас не было возможности указать на его слабости и идейные просчёты. Считаю, что либретто нуждается в исправлении.
