Николай Шпанов - Поджигатели (Книга 2)
Штризе пристально посмотрел в живые глаза толстяка.
- Именно так я и делаю, - сказал он.
- Каске тебе не компания, - успокоился Кропачек. - Послушай-ка, Паулюш, вот о чем я хочу тебя спросить... - И вдруг замахал руками: - Нет, нет, ничего, иди. Вечером ждем к чаю.
Пауль поглядел на него исподлобья.
- Что у вас там такое?
- Да, да, именно "такое". Хотел сказать, а теперь не скажу!
- Интригуете? - натянуто улыбнулся Штризе.
- Интригую, именно интригую! - Кропачек подпрыгнул на носках и щелкнул Пауля в лоб. - Эх, ты!.. - Он повернул его за плечи к двери и ласково шлепнул по спине. - Вечером потолкуем. О, я старый интриган! - и рассмеялся.
Он долго еще смотрел на затворившуюся дверь, словно ждал, что она снова отворится и он услышит то, о чем хотел спросить Штризе. Его вывело из задумчивости появление жены, пани Августы, большой дородной женщины с еще красивым моложавым лицом, увенчанным тщательно сделанною прической из высоко, по-старомодному, взбитых и завитых седых волос.
- А, королева! - радостно приветствовал ее Кропачек. - Ты умеешь появляться в тот момент, когда мне именно тебя-то и недостает. - Он с нескрываемым удовольствием поцеловал ее полную руку и немного виновато продолжал: - А я ведь так и не решился заговорить с Паулем. Тебе бы следовало самой, а? В конце концов он твой племянник или мой?
- Мой племянник?! - Слегка подрисованные брови пани Августы грозно шевельнулись. - Может быть, ты скажешь, что и Марта моя дочь, а не твоя?
Кропачек стремительно описал по комнате круг и с разбегу остановился перед женой. В его голубых навыкате глазах не осталось ни капли веселости.
- Да, да, именно это я и хотел сказать! - решительно крикнул он. Прямо говорю тебе: будь она женой Яроша, все было бы уже в порядке!
- Так! - Пани Августа величественно опустилась в кресло с высокою спинкой, стоявшее за письменным столом, и взяла в руки большой костяной нож. Постукивая им по столу, от чего на синем сукне оставались прямые длинные бороздки, она внушительно проговорила:
- Вы, пан Януш, повидимому, предпочли бы видеть свою дочь несчастной, чем поломать немного вашу директорскую голову над тем, как помочь ей в беде?
Пан Янущ виновато опустил глаза. С напускною небрежностью пробормотал в усы:
- Мне больше не над чем ломать голову, как только над любовными делами девчонки...
- Вот это отец! - В голосе пани Августы прозвучал пафос, и она ножом указала кому-то невидимому на мужа. - Так вот что: Купка девочке не пара!
Кропачек, начавший было снова прохаживаться по комнате, остановился как вкопанный и, моргая, уставился на супругу.
- Не смей так смотреть на меня! - крикнула пани Августа. - Не смей смотреть!.. Я не сказала никакой глупости.
С неожиданною решительностью директор сделал несколько быстрых шагов к столу и так же громко крикнул:
- Глупость, именно глупость! Ярош - это и есть настоящая пара для нее! И ты, моя милая, была того же мнения, пока не вернулся из Германии этот твой Пауль. Именно тут и пошло все кувырком. Да, да, да, я прямо говорю!
Пани Августа пренебрежительно молчала, величественно откинувшись в кресле и играя ножом для бумаги.
- Я сам спрошу дочь, что она нашла в твоем Пауле, - решительно сказал он. - Как будто любовь - это так... Сегодня Ярош, завтра Пауль, а там не знаю, кто еще... может быть, Каске!
Нож с треском опустился на бювар:
- Януш!.. Речь идет о счастье девочки, о ее жизни.
- Только об этом я и думаю.
- Она не может быть женой Яроша!
- Это еще почему? - Кропачек даже приподнялся на цыпочки, хотя ему вовсе не нужно было смотреть на нее снизу вверх, когда она сидела. - Это почему же?
- В наше время...
- Время как время, не вижу ничего особенного! - Он с наигранной наивностью пожал плечами.
- Не говори глупостей! Сейчас никто не позволит, чтобы девушка с немецкой кровью в жилах вышла замуж за чеха!
И она тотчас же пожалела, что эти слова сорвались у нее с языка. Лицо Кропачека побагровело, и пани Августа испуганно вскочила, отбросив нож.
- Что ты сказала?.. Что ты сказала? - раздельно, но очень тихо повторил он, продолжая машинально то приподниматься на носках, то снова опускаться. Что... ты... сказала?
Она подошла к нему и тоном ласкового убеждения быстро заговорила:
- Нельзя же, Янушку. - Она попыталась взять его за руку, но он вырвал руку и спрятал за спину. - Сейчас, когда такое... это было бы ошибкой.
- Ага!.. Теперь я понимаю: брак с чехом ошибка. Значит, и то, что Марта дочь чешского мужика, тоже ошибка?
- И твой брак с чехом, вероятно, тоже ошибка... - Он неторопливым движением снял очки и, совершая ими какие-то неопределенные движения, словно писал в воздухе, продолжал бормотать: - И вообще все, что здесь происходит, тоже одна ужасная, огромная ошибка.
Пани Августа обняла мужа за плечи и, припав лицом к его плечу, заплакала. Он продолжал стоять с вытянутою рукой, в которой поблескивали очки. Потом он их выпустил, и очки неслышно упали на ковер. А рука его легла на голову плачущей жены и стала растерянно гладить по сбившимся волосам.
- Боже мой, - прошептал он, припадая губами к ее лбу, - откуда все это?.. Хотел бы я знать, откуда это?
5
В Германии Кроне забыл, что такое чувство опасности, привыкнув сознавать себя настоящим немцем и полнокровным наци и чувствуя свою полную безнаказанность. Тем более трудно было ему признаться себе теперь, что ощущение постоянного присутствия за спиною чего-то постороннего есть не что иное, как самый обыкновенный подлый страх. Здесь, на чуждой ему славянской земле, он всем своим существом ощущал собственную враждебность не только людям, но, казалось, и самой природе. А сохранившееся чувство реальности говорило ему, что единственной правильной реакцией на эту его ненависть ко всему здешнему может быть только ответное неприятие его самого как темной и враждебной силы, пришедшей предавать и разрушать. Порой он пытался доказать себе, что чехи не должны питать неприязни к нему, американцу, мистеру Мак-Кронин. Но эти утешительные мысли быстро тонули в трезвом сознании того, что он давно уже даже в сокровенных тайниках своей души не чувствует себя частицею собственного народа, природному здравому смыслу которого и доброй воле он, Мак-Кронин, противопоставлен. Он не пытался анализировать силы, по воле которых оказался враждебен и собственному народу. Наличие в его жизни сил ванденгеймовского золота и власти Говера стало чем-то столь же органическим, как для верующего божественная воля. Лишиться этих движущих сил было бы для него равносильно тому, чтобы очутиться в безвоздушном пространстве. Атмосфера нравственной чистоты, бывшая для миллионов людей кислородом, явилась бы для него чем-то вроде углекислоты, в которой он должен был бы задохнуться.
Мысль о принадлежности к американской нации показалась самому Кроне несостоятельной, почти вздорной. Разве сам он мог отделить свое американское "я" от второго - благоприобретенного, немецкого? Это второе, немецкое "я" давно уже перестало для него быть маской. Оно гармонично и полно сливалось с его природою американского разведчика. Не существовало никакой разницы в целях, которые он преследовал как агент Ванденгейма - Говера и как гестаповец. А это было главное - цель, цель его хозяев и его собственная. Они совпадали.
Да, в Чехословакии Кроне испытывал чувство обыкновенного страха. Страх следовал за ним неотступно. Кроне сделал открытие: он трус.
Прохаживаясь по лесной тропинке с Августом Гауссом, которого он вызвал на свидание, Кроне крепко сжимал кулаки, засунутые в карманы. Страх подкрадывался к нему из-за каждого дерева. Враждебными казались эти деревья, лесная темень. Закрадывалось чувство зависти к той беззаботной легкости, с которою держал себя Август.
- Мы должны получить в свои руки и Зинна и Цихауэра, - мрачно ответил Кроне. - Оставить их здесь - значит иметь удовольствие не сегодня - завтра снова услышать голос "Свободной Германии".
- В первый же день, как Судеты станут немецкими, мы накроем всю компанию.
- Вы должны помочь мне теперь же!
- Я не могу компрометировать себя. А такая игра не осталась бы тайной, - возразил Август. - Потерпите, потерпите, Кроне. И лучше будет, если вы не станете меня таскать на эти любовные свидания. Это может дорого обойтись нам обоим.
Кроне в задумчивости потрогал носком ботинка светившуюся возле пня гнилушку, молча повернулся к Августу спиной и пошел прочь.
Он ждал, что за спиной его послышится смешок патера, и знал, что тогда он обернется и крикнет что-нибудь грубое, чтобы сорвать накопившееся раздражение и прикрыть боязнь всего окружающего. Но Август не только не издал ни звука, он даже не взглянул в сторону Кроне. Как ни в чем не бывало он стал закуривать сигару.
Кроне шел, вздрагивая от каждой хрустнувшей под ногой ветки, и все крепче стискивал зубами папиросу. Прежде чем постучать в дверь показавшегося среди деревьев домика, он обошел его кругом, прислушался, посмотрел на все окна. Он боялся засады даже здесь, в жилище Каске, служившем конспиративной квартирой агентуре гестапо.
