Александр Зимин - Реформы Ивана Грозного. (Очерки социально-экономической и политической истории России XVI в.)
Насильственное освоение крестьянами господских угодий зачастую переплеталось с прямыми покушениями на личность феодала. В 1543 г. старцы Антониева Сийского монастыря в челобитной на имя Ивана IV жаловались на крестьян соседних волостей, которые осваивали их лесные и рыбные угодья, чем «монастырю, деи, чинят великую обиду». Этим дело не ограничилось. «И пожары деи от них, — продолжали старцы, — бывают не по один год, а сожгли деи у них в монастыре четыре церкви и старцов и детей их монастырских бьют и крадут и прожити деи им от них не мочно»[1187]. Крестьяне, следовательно, вели долголетнюю, настойчивую борьбу За свои волостные земли, которые были отписаны по решению правительства недавно основанному Антониеву монастырю.
В губных грамотах, выдававшихся в 1539 г., отмечалось, что в различных «волостях многие села и деревни розбойники розбивают, и животы ваши грабят, и села и деревни жгут, и на дорогах многих людей грабят, розбивают, и убивают многих людей до смерти. А иные многие люди у вас в волостях розбойников у собя держат. А к иным людям розбойники с разбоем приезжают и розбойную рухлядь к ним привозят»[1188]. «Разбойниками» в XVI–XVII вв. зачастую называли тех, кто с оружием в руках выступал против феодального гнета.
В губных грамотах 30–50-х годов XVI в. формула о «разбойниках» стереотипна, повторяется без каких-либо существенных изменений[1189]. Поэтому трудно себе конкретно представить характер выступлений «разбойников» в отдельных районах. Но уже сам факт организации губных учреждений в северных районах при сопоставлении его с упоминаниями о «лихих людях», «татях» и «разбойниках» в других документах, относящихся к тем же территориям, показывает распространение там «разбоев»[1190]. Поэтому стереотипные клаузулы губных грамот только облекают в юридическую формулу реальное положение вещей. В губных грамотах отмечается не только наличие «разбойников», но несомненное сочувствие к ним «многих» людей, т. е. крестьян, которые скрывали их от расправы и хранили у себя «разбойную рухлядь». В Шенкурской земской грамоте 1552 г. предусматривались случаи, когда «учнут шенкурцы и Бельскаго стану посадские люди на посаде, а становые или волостные хрестьяне учнут держать у собя в деревнях шенкурцов же или Бельскаго стану посадских людей или костарей или становых или волостных хрестьян лихих людей или за лихих людей учнут стояти»[1191].
В связи с подобными явлениями в 30-е годы XVI в. в жалованные грамоты, выдававшиеся монастырям, включаются обязательства не принимать к себе «лихих людей», разбойников и татей. Так, в 1538 г. Симонову монастырю запрещалось призывать в свою вотчину Галицкого уезда татей и разбойников и тех, кто из городов и волостей были «выбиты»[1192]. В другой грамоте 1535 г. устанавливается, что в монастырские владения «в лихих делах, а татбах и в розбоех, по их крестьян ездят наши недельщики з записми и на руку дают их безсрочно»[1193]. Все это факты, свидетельствующие об обострении классовой борьбы в 30–40-е годы XVI в.
В жалованных грамотах 1547 г. уже иногда определяется порядок суда над «лихими людьми». Так, в грамоте от 28 января 1547 г., выданной Николаево-Коряжемскому монастырю, Иван IV упоминает дела, «что есми приказал боярам своим обыскивати лихих людей, татей и разбойников. А каково будет слово лихое взговорят о татьбе и о разбое, и яз, царь и великий князь, по тех людей пошлю пристава з записью»[1194]. В жалованных грамотах 1548 г. содержится особая статья о подсудности по делам о «лихих людях» самому царю или дворецкому Большого дворца[1195].
Губные и жалованные грамоты отражали реальное положение дел в стране. Иллюстрациями к ним являются многочисленные свидетельства о «разбоях» в стране. Так, Зимою 1545/46 г. звенигородского вотчинника С. Слизнева по дороге из Москвы «розбойники убили до смерти» и забрали у него великокняжескую несудимую грамоту[1196].
Яркие картины «разбоев» рисует писцовая книга Тверского уезда 1548 г.[1197] В ней сообщается, что разбойники не только совершали нападения на помещичьи деревни, но и захватывали документацию, подтверждающую права феодалов на земли. Например, в одном случае «грамоту помесную, сказали, взяли разбойники, коли деревню розбивали»[1198]. Или еще: «крепости Фетко не положил, сказал, розбойники взяли»[1199].
О том, из какой социальной среды вербовались «разбойники», свидетельствует грамота 1535 г., выданная Симонову монастырю. В ней устанавливались сроки явки крестьян на судебное разбирательство. Но при Этом оговаривалось, что «в лихих делах в татбах и в розбоех, по их (т. е. монастырских.—А. 3.) крестьян ездят наши (т. е. великокняжеские.—А. 3.) неделщики с записми и на руку дают их безсрочно»[1200]. Здесь характерно не только признание правительством особой опасности «разбоев», выразившееся в установлении бессрочности для дачи на поруку «розбойников», но и прямая констатация факта распространения «разбоев» именно среди крестьянства.
Территория, охваченная в 30-х — начале 50-х годов XVI в. крестьянскими выступлениями, была весьма обширной: это — Дмитровский, Звенигородский, Кашинский, Московский, Новоторжский, Бежецкий, Коломенский, Переяславль-Залесский, Пошехонский, Рузский, Суздальский, Солигалицкий, Старицкий, Тверской, Ярославский уезды, Белоозеро, Каргополь, Вятка, Двина и Новгородская земля. Таким образом, перед нами центральные и северные районы страны.
Одновременно с ростом классовой борьбы в деревне происходил процесс углубления социальных противоречий в русском городе, являвшийся одним из следствий развития товарно-денежных отношений. С одной стороны, горожане стремились освободиться от гнета господствующего класса феодалов и открыть широкую дорогу для дальнейшего развития ремесел и торговли, с другой — происходившая на посадах социальная дифференциация неизбежно приводила к столкновениям между выделявшейся из общей массы посадского населения эксплуататорской группой торговцев и ростовщиков и эксплуатируемой ими беднотой. На этой основе разгоралась ожесточенная классовая борьба на посадах, признаки которой явственно наблюдаются уже в 30-х и 40-х годах XVI столетия. Однако прежде всего борьба на посадах была антифеодальной борьбой черных тяглых людей города против господствующего класса феодалов.
Активные выступления крестьянства и горожан обмечены в течение многих лет боярского правления. Так, во время войны с Литвою в 1534–1535 гг. в Гомеле «чернь… воеводу князя Дмитрея Щепина пустили вон (т. е. выгнали.—А. 3.). И выпустив его, да ограбили да и людей многих поимали»[1201]. Тогда же и в Стародубе «детей боярских чернь побишя безчислено много»[1202].
В 1537 г. волнения происходили в Москве во время «мятежа» Андрея Старицкого. Летописец сообщает, что тогда «бысть на Москве волнение велико»[1203]. Необходимость «поимания» князя Андрея мотивировалась одним из летописцев тем, «чтобы вперед такие замятии и волнения не было, понеже многие люди московьскые поколебалися были»[1204].
Известия эти, впрочем, настолько глухи, что вызвали в литературе различную оценку. В московском «волнении» 1537 г. И. И. Смирнов усматривает выступление «московских городских низов»[1205]. П. П. Смирнов относил его к числу «первых политических выступлений горожан — посадских людей»[1206]. С. В. Бахрушин полагает, что движение «коснулось не столько посада, сколько феодалов»[1207]. Как бы то ни было, но отрицать возможность участия в волнениях 1537 г. посадских людей нельзя.
В январе 1542 г. во время выступления против Вельского Шуйских поддержали «новгородцы Великого Новагорода все городом»[1208]. Причем «бысть мятеж велик в то время на Москве и государя в страховании учинишя»[1209].
И на этот раз характер выступления в Москве не вполне ясен. И. И. Смирнов полагает, что «великий мятеж на Москве» включал в себя и борьбу Московского посада[1210]. В событиях 1542 г. активная роль принадлежала не посаду, а феодалам, которые использовали недовольство горожан для своей внутриклассовой борьбы. Однако никак нельзя согласиться с П. П. Смирновым, утверждавшим, что «в это время обозначился контакт и союз верхушек Московского посада с боярством» [1211]. Ни о каком союзе посада с боярами говорить не приходится. С. В. Бахрушин отрицает возможность выступления посадских людей в 1542 г., считая, что мы имеем дело только с ярким «эпизодом феодальной борьбы за власть»[1212]. Хотя слово «мятеж» имело различный смысл, но и в 1542 г. выступление горожан было столь же возможно, как и в 1537 г. Если отрицать выступления горожан в Москве до 1547 г., то останется совершенно непонятной сила размаха народного движения в дни июньского восстания 1547 г. Очевидно, к этому времени Московский посад уже накопил опыт выступлений против феодального гнета.
