Япония эпохи Мэйдзи - Лафкадио Хирн
В последнее десятилетие девятнадцатого столетия, как бы то ни было, причина этого не должна вызывать сомнений. Религия подразумевает нечто намного большее, чем догма о сверхъестественном; это синтез всего этического опыта нации и во многих случаях самая ранняя основа ее самых мудрых законов, а также результат ее социальной эволюции. Таким образом, религия — это органическая часть жизни нации, и она не может быть замещена сколько-либо естественным образом этическим и социальным опытом чужого народа — то есть совершенно чужой религией. И ни одна нация в добром общественном здравии не сможет добровольно отказаться от веры, столь глубоко проникшей в ее нравственную жизнь. Нация может изменить свои догматы, она может по доброй воле принять иную веру, но она никогда добровольно не откажется от своих прежних верований, даже когда они утратили всю свою нравственную или общественную пользу. Когда Китай принял буддизм, он не отказался ни от нравственных законов своих древних мудрецов, ни от своего первобытного культа поклонения предкам; то же самое мы можем сказать и о Японии. Подобными же примерами изобилует история религий античной Европы.
Только наиболее терпимые из религий могут быть добровольно приняты нациями, совершенно чуждыми тем, кто эти религии создал; и даже тогда — лишь в дополнение к той религии, которой они уже обладают, но никогда в качестве замены ей. Этим и объясняется грандиозный успех древних буддистских миссионеров. Буддизм был поглощающей, но никогда не был замещающей силой — он включал чужие верования в свою колоссальную систему и давал им новое истолкование. Но такие религии, как ислам и западное христианство, всегда были религиями в высшей степени нетерпимыми, ничего в себя не вбиравшими и ревностно стремящимися полностью заменить собой всё и вся. Поэтому, чтобы внедрить христианство в какой-либо стране Востока, требуется разрушить не только местную веру, но также и местную общественную систему. А как показывают уроки истории, такого рода полное уничтожение осуществимо лишь силой, а в случае высокоорганизованного общества — только посредством самой грубой силы. И сила, бывшая главным инструментом христианской пропаганды в прошлом, по-прежнему стоит за спиной наших миссионеров. Только мы заменили — или делаем вид, что заменили, — разящую силу меча на власть денег и угрозы, которые время от времени приводим в исполнение — во имя коммерческих интересов и в подтверждение наших христианских обетов. Мы силой навязываем миссионеров Китаю, например, согласно условиям конвенции, к подписанию которой принудили его войной, обязуемся поддерживать их канонерками[133] и выбиваем огромные компенсации за жизни тех, кто поплатился ими за свое чрезмерное рвение. Таким образом, Китай регулярно выплачивает деньги «за кровь», и с каждым годом всё лучше понимает всю ценность того, что мы называем христианством.
Несмотря на все вышеизложенное, одно время имелось достаточное основание для надежды на формальное обращение Японии в христианство. С тех пор как японское правительство, в силу политической необходимости, полностью уничтожило иезуитские миссии шестнадцатого и семнадцатого столетий и само слово «христианин» стало в Японии объектом ненависти и презрения[134], ситуация в стране сильно изменилась, как изменилось само христианство. Более тридцати различных христианских конфессий были готовы в девятнадцатом веке оспаривать честь обращения Японии в свою веру. Из столь широкого ассортимента Япония, несомненно, могла бы выбрать форму христианства по своему собственному вкусу. Условия в стране были более благоприятными, чем когда-либо ранее, для внедрения какой-нибудь западной религии. Вся ее социальная система была дезорганизована, буддизм был отделен от государства и шатался от такого удара, синто казался неспособным к сопротивлению, великое воинское сословие было упразднено; система правления была изменена, провинции были истрепаны войной, микадо, столетиями скрытый от взоров[135], показал себя своему изумленному народу. Бурный поток новых идей грозил уничтожить все обычаи и разрушить все верования, и в это время проповедь христианства вновь была разрешена законодательно.
Более того, в час непомерных усилий по перестройке общества правительство основательно проработало вопрос христианизации — столь же тщательно и непредвзято, как оно изучило иностранные системы образования, устройство иностранных армий и военно-морских сил. Была создана комиссия, в обязанность которой вменялось подготовить отчет о роли христианства в сдерживании преступности и пороков за рубежом. Результат ее работы подтвердил беспристрастный вердикт, вынесенный в семнадцатом веке Энгельбертом Кемпфером в отношении нравственности японцев: «Они выказывают великое уважение и почитание своих богов и поклоняются им различным образом. Полагаю, что могу уверенно утверждать: в исполнении добродетели, по непорочности жизни и внешней набожности они намного превосходят христиан». Говоря коротко, было сделано мудрое заключение, что иноземная религия, помимо ее непригодности для условий восточного общества, показала себя менее эффективной на Западе по сравнению со свершениями буддизма на Востоке. Нет никаких сомнений в том, что патриархальное общество, основанное на принципе взаимных обязанностей, мало чего могло бы приобрести, но много чего потеряло бы, приняв христианское учение.
Надежда сделать Японию христианской страной одним махом — императорским эдиктом — рассеялась как дым, и с преобразованием общества шансы каким-либо образом сделать христианство государственной религией Японии стремительно падают. Возможно, что миссионеров будут еще какое-то время терпеть, несмотря на их вмешательство в дела,
