Лев Гумилёв - Ритмы Евразии: Эпохи и цивилизации

Письма П.Н. Савицкого Л.Н. Гумилеву

В архиве ученого сохранилось около 100 писем одного из видных евразийцев П.Н. Савицкого (1895–1968), писем, которые охватывают период от 1956 (заочное знакомство ученых) до 1968 г. – до смерти Петра Николаевича.

И научные интересы, и кое в чем судьбы двух ученых имели много схожего. Петр Николаевич был широко образованным человеком, глубоким знатоком географии и истории России, кочевниковедом (как он сам себя называл), одним из первых русских геополитиков. После революции и гражданской войны он переехал в Болгарию [33], а с 1921 г. – в Прагу, где работал приват-доцентом Русского юридического факультета, был директором Русской гимназии [34].

В 1921 г. он был одним из создателей первого манифеста евразийцев «Исход к Востоку» вместе с Николаем Трубецким (1890–1938), Георгием Флоровским (1893–1979) и Петром Сувчинским (1892–1985).

В эмиграции родились и крупнейшие труды Петра Николаевича: «Россия – особый географический мир» (1927), «Место развитие русской промышленности» (1932), «Геополитические заметки о русской истории» (1927), «О задачах кочевниковедения» (1928).

После освобождения Праги (1945 г.) П.Н. Савицкий несмотря на то, что подвергался репрессиям немецких оккупантов [35], был депортирован в СССР и находился в трудовом лагере в Мордовии до 1956 г. Но и после возвращения в Прагу за издание безобидной книжки стихов был помещен в тюрьму чехословацкими властями и освобожден лишь благодаря вмешательству советского посольства.

Как уже отмечалось в предисловии, заочное знакомство двух ученых состоялось через ленинградского профессора-историка М.А. Гуковского, сидевшего после «ленинградского дела» в мордовских лагерях. И сразу же началась переписка.

В письмах П. Савицкого поражает многое и потрясающая эрудиция прежде всего – казалось, он читал все, буквально все по самому широкому кругу вопросов – географии, геополитики, истории России, истории монголов, тюрок, кочевниковедению. Все, что выходило у нас, все, что выходило на Западе. А ведь параллельно он должен был зарабатывать на жизнь – жена не работала, дети учились.

Он внимательнейшим образом следил за трудами наших ученых и желал им успеха, переписывался со многими из них, посылал недоступную тогда научную литературу и радовался оттиску каждой статьи, полученной из СССР. Он следил за археологическими экспедициями, в частности за поисками Хазарии, стимулировал Л. Гумилева продолжать его исследования в Прикаспии.

Он от души радовался присланным сборникам стихов Анны Ахматовой и сам, немного смущаясь, посылал свои стихи разных лет Льву Николаевичу. И примечательно, что в стихах этих тоже доминирует любимая евразийская тема...

От первых писем 1956 года и до последних («на койке стационара») их отличает огромная теплота, проявляющаяся как в обращениях («Милый и дорогой друг мой Лев Николаевич», «Дорогой сердечный друг»), так и во всем тоне – благожелательном, уважительном, заботливом, так и в оценках трудов Л.Н., в сопереживании его вынужденным простоям, радости по поводу каждого из его успехов [36].

И еще одна черта характерна для этой переписки – стремление донести идеи Л. Гумилева, долгое время замалчивавшиеся на родине, до западной науки – в Кембридж к коллегам, в Нью-Хейвен (США), где работал старый друг и единомышленник Савицкого – Г.В. Вернадский. Именно через П. Савицкого труды Л. Гумилева (вплоть до самых небольших статей) доходили до Г.В. Вернадского, находили его отклик, всегда заинтересованный и положительный.

Оба они – и Гумилев, и Савицкий, – несмотря на перенесенные от режима бедствия, оставались патриотами своей Родины. В одном из стихотворений П. Савицкий писал:

Профессора и беллетристыС усмешкой слушали меня:Для них Нью-Йорк и Лондон – пристань,И лишь на Западе заря

Примечательна здесь сама дата – в это время П. Савицкий был в мордовском лагере...

А в том же лагере сидел человек, бывший личным свидетелем смерти Нины Ониловой – отважной пулеметчицы Одесской и Севастопольской обороны 1941–1942 гг. В госпитале, перед смертью, ее посетил командарм – генерал И. Петров. И Савицкий под впечатлением рассказа этого «соузника», свидетеля смерти Нины – пишет стихотворение «Нина и командарм», которое впоследствии посылает Л. Гумилеву.

Он от души радовался нашим успехам – первому полету человека в космос, успехам нашей науки, хотя, казалось бы, во всем этом должен был быть и налет горечи, обиды на режим, который отторг его от Родины на долгие годы. Но этого не было, и здесь тоже – общее для двух крупнейших ученых.

Мы отобрали небольшую часть писем П. Савицкого, имеющую, как нам кажется, прямое отношение к теме евразийства – ключевой для автора этих писем в течение всей его жизни. Нам кажется, что они в известной мере отражают и ту величайшую заинтересованность в работах Л. Гумилева, высокую их оценку, которая характерна для всей переписки.

С.Б. Лавров

П.Н. Савицкий – Л.Н. Гумилеву

Из письма от 8 декабря 1956 г.

...Я вообще не согласен разделять мир на «цивилизованный» и «нецивилизованный» (см. также «Задачи кочевниковеденья», с.6, прим. 2-е).

Неграмотный крестьянин, и в смысле философском, и в смысле нравственном, бывает «цивилизованней» человека, окончившего несколько высших учебных заведений.

В частности, кочевой мир, в ряде отраслей, обладает своей, и весьма высокой, «цивилизацией» – и по части экономических навыков (скотоводство, охота, металлургия), и по части организации (величайшие достижения военного дела, культ верности и взаимной поддержки), и по части искусства (повторяю: художник, создавший Саяноалтайского всадника, – гениален!). А смотрите, как кочевой мир охранял природу, объявляя многие хребты и урочища «священными», заповедными. Нам бы брать с него в этом пример!..

Прага, 1 января 1957 г.

Милый и дорогой Лев Николаевич,

Ваше письмо от 19-го декабря произвело на меня большое впечатление.

Все желание мое, чтобы все три тома Вашей «Истории Срединной Азии» были как можно скорее доведены до готовности к печати, и я ничем, ничем не хочу отвлекать Вас от этого дела, но, наоборот, хочу всячески ему содействовать, вдохновлять Вас, если можно так выразиться.

Вы делаете попытку глубокого социального анализа истории кочевников.

Я читал немало литературы по этим вопросам, но такой попытки еще не встречал. Бог Вам в помочь!

Даже у покойного Б.Я. Владимирцова, человека очень знающего, больше повторений «магических формул» о «кочевом феодализме», чем действительного, расчлененного социального анализа (см. напр., его «Общественный строй монголов», АН СССР, 1934).

Замечательно Ваше замечание о различиях в социальной политике тюркских ханов: «ставка на лучшего» у одних, ставка на массу – у других.

Было бы страшно важно замечание это облечь в плоть и кровь исторических фактов.

Невольно сопоставляю Ваше наблюдение с тем чередованием «ставки на сильных» с уступками «меньшим», которое с такой яркостью сказывается, напр., в истории Великого Новгорода (см. мои «Ритмы монгольского века», с.112–114).

Здесь вопрос заключается в том, чтобы вскрыть особенности и своеобразия этой ритмики в условиях кочевого мира [37].

Очень интересно и проводимое Вами различение родовых и т.п. союзов от орд.

Не отрицаю, что Тимур частично принадлежит «Леванту» (в Вашем смысле этого слова).

Но и по происхождению своему, и по идеологии он соприкасаетсяс кочевым миром. Он не только пользовался воинским строем Чингиса (на что указываете и Вы), но и питался идеями из его наследства. Данные и соображения по этому поводу есть, между прочим, в книге В.В. Бартольда «Улугбек» (Петроград, 1918).

В этой связи Тимура не только с «левантийской», но такжес кочевой традицией была его сила. Ее растеряли его преемники, все глубже загрузавшие в трясине Леванта.

Думается, однако, что и Бабур был не совсем чужд кочевой традиции (нужно было бы с этой точки зрения рассмотреть его «Бабурнамэ»).

Но в основном я совершенно согласен с Вами: тогдашние узбеки представляли евразийское, кочевое начало в более полном и последовательном виде, чем он.

Я думаю, что Вы сделали правильно, исключив «географическую» главу из состава «Истории Срединной Азии». В Ваших мыслях о «географическом факторе» слишком много самостоятельныхмоментов, и они, думается мне, переобременили бы книгу.

Я чувствую и вижу, что мыслей и наблюдений о «географическом факторе» у Вас достаточно для того, чтобы они составили особуюВашу о нем книгу!

Но за нее, конечно, можно приниматься лишь после того, как Вы закончите отделку всех томов «Истории Срединной Азии».

Меня порадовала широта Ваших горизонтов.