Анатолий Корольченко - Битва за Кавказ
— Снова в тыл, — подал голос Негреба.
— Куда пошлют, туда и пойдём, — ответил командир роты старший лейтенант Валериан Квариани, отменный спортсмен и человек олимпийского спокойствия.
В конце июня немецким частям удалось оттеснить от Севастополя наши части. Отряд десантников отступал в числе последних, прикрывая отход к мысу Херсонес покидающих город женщин, детей, стариков. На мысе находились каменные разработки и штольни, в которых можно было укрыться от артиллерии и авиации противника.
В последние дни июня рота старшего лейтенанта Квариани заняла оборону в восьми километрах от Севастополя, у широкой балки Юхарина. Там пролегала дорога на Балаклаву, неподалёку виднелись кресты и обелиски английского кладбища, возникшего ещё в Крымскую войну. Севастополь был за ними. Над городом висело пепельно-чёрное облако, в котором хищно метались огромные языки пожаров. Оттуда в минуты затишья доносились тревожный гул и тяжёлые взрывы.
В тылу защитников был клочок земли со взлётной полосой и тремя бухточками для посадки людей на суда.
Едва забрезжил рассвет, как со стороны моря показались немецкие самолёты. Колеса бомбардировщиков, широко расставленные друг от друга, прикрытые бронещитками, словно были обуты в лапти. Самолёты так и называли — «лапти».
С устрашающим воем они срывались в пике, стремительно неслись к цели, напоминая высмотревшего жертву стервятника, и, сбросив бомбы, круто взмывали у самой земли. Эскадрильи сменяли одна другую, и казалось, этому не будет конца. Вой самолётов и свист бомб, грохот взрывов и пальба зениток, треск пулемётов и крики людей — всё сливалось в адский оглушительный хаос.
Потом самолёты улетали и в дело вступали артиллерия и миномёты. Землю рвали взрывы, секли осколки, сокрушая и уничтожая всё, что находилось подле. И шли танки, а с ними автоматчики.
Участник тех боев Виктор Евгеньевич Гурин так рассказывал о боях на Херсонесе:
— В ворвавшиеся танки летели бутылки с зажигательной смесью. Петру Судаку удалось поджечь один танк. С пылающей кормой тот ушёл вглубь нашей обороны. За танками шагала цепь автоматчиков. Послышалась команда нашего ротного Квариани. Он первым выскочил из траншеи, за ним поспешили мы.
Гурин помнил того немца, который шёл на него. Он почему-то ударил его не штыком винтовки, а прикладом. Навсегда остался в памяти чёрный рот с белыми зубами, вылезшие из орбит глаза. Дальше в памяти был провал...
В тот день их атаковали трижды. Под вечер немцев сменили румыны. Они шли в шортах, в лёгких с короткими рукавами рубахах, на голове — шляпа с пером. Их не допустили даже до траншеи.
В конце дня снова появились самолёты, бомбили и бросали листовки. В них писали, что сопротивление бессмысленно, что у немецких войск полнейшее преимущество и красноармейцам остаётся одно: ночью добровольно перейти линию фронта и сдаться. Их жизнь и благополучие гарантированы.
— Хрен тебе маковый, а не плен, — рвали листовки воины.
И следующий день был таким же долгим и тяжёлым. Нещадно палило солнце. Лица у всех потемнели, обострились. Мучила жажда. Чтобы набрать воды из бьющих в расселинах у моря родничков, приходилось спускаться с кручи по канату, а потом, напившись и нацедив флягу, с величайшим трудом подниматься.
Но ещё более мучил отравленный от разложившихся трупов воздух. Он одурманивал, выворачивал всего, от него не было спасения. Трупы лежали повсюду: и наши и немецкие. Особенно много их было в нейтральной, насквозь простреливаемой полосе. До них невозможно было добраться.
На третий день над немецкими окопами появились белые флаги. Стрельба стихла. Пришли немецкие врачи в халатах, предложили на два часа прекратить огонь, чтобы убрать трупы. Наше командование не стало возражать, но выдвинуло условие, чтобы скрывающемуся в штольнях мирному населению позволили возвратиться в Севастополь. Немцы ответили согласием.
В течение двух часов трупы убрали, колонна женщин, детей и стариков направилась к городу. Оставшиеся провожали их взглядами, пока колонна не скрылась с глаз.
И опять загрохотало...
30 июня на полевой аэродром Херсонеса приземлились двенадцать транспортных самолётов «Дуглас». Не глуша моторов, лётчики спешно принимали раненых, втаскивали их по короткой лестнице-стремянке.
— Двадцать один... двадцать два... двадцать три. Всё! Больше нельзя, не взлетим!
Лестница убиралась, дверь захлопывалась, и самолёт тут же выкатывал на взлётную полосу и брал разбег. На бреющем полёте, почти касаясь воды, уходили подальше от земли, от опасности И уже там, в море, ложился на курс — на Новороссийск.
Поднялись одиннадцать самолётов, двенадцатый остался для командования, которое должно было улететь в самый последний момент. Самолёт закатили в естественное укрытие, замаскировали. Десантники из роты Квариани взяли его под охрану.
Ночью группа руководства во главе с генералом Петровым вышла к Казачьей бухте. Там их ожидала подводная лодка. По приказу Ставки командование Севастопольского района обороны направлялось к Новороссийску. Туда же должна была вылететь и вторая группа во главе с адмиралом Октябрьским.
Ночь была лунная, различалась недалёкая стрельба, небо пересекали цветные трассы очередей. У последнего самолёта стояла толпа, слышались недовольные голоса.
К адмиралу Октябрьскому подошёл лётчик, доложил о готовности.
— Заводите.
— А как же мы? Нас, выходит, бросают? — раздались возгласы.
Шагнув было на ступеньку, адмирал остановился. Он, конечно, сознавал, что люди вправе задавать ему такой вопрос и требовать ответа. Более того, он готов был не улетать и до конца разделить горькую участь остающихся. Но поступил приказ: к утру ему с помощником быть там, на Большой земле, и он, старый солдат и наделённый властью начальник, обязан приказ выполнить. Бросать здесь людей недопустимо, но обстоятельства складываются так, что сделать это придётся, поступить иначе не было возможности. Он, командующий флотом и руководитель обороны Севастополя, вынужден оставить этих людей.
— Что же делать нам, товарищ адмирал?
Жёстко, как привык говорить за долгую флотскую службу, не щадя собеседника и без обещаний, тот ответил:
— А вам остаётся одно: драться! До конца выполнить свой воинский долг.
— А что потом? Потом куда? В море? В плен? — загудела толпа.
— Вам прорываться в горы. Больше сказать ничего не могу.
Адмирал тяжело ступил на стремянку и поднялся в самолёт. За ним последовали остальные. Затем погрузили прямо на носилках трёх раненых. Заработали моторы.
Отстранив автоматчиков охраны, толпа подступила к самому самолёту.
— Не позволим! Погибать, так всем!
— Да вы что, братишки? Совсем очумели? — взывал к ним Негреба. — Это же командование! Им приказали!
— Пошёл ты!.. Погибай! А я жить хочу!
— Назад! Всем назад! — горячился Квариани. — Гурин! Перепелица! Оттеснить всех! Оттеснить!
Винты бешено молотили воздух, самолёт готов был выкатить из укрытия, но люди плотно охватили его. Кто-то угрожающе потрясал оружием, у кого-то в руке появилась граната. Два моряка стучали прикладами в дверь.
— Открывай!
К полной неожиданности дверь открылась. В проёме выросла фигура. Моторы сбавили обороты.
— Стойте! Всем отойти!
С самолёта спрыгнул человек. Придерживая фуражку, он решительно шагнул в толпу.
— Я, полковой комиссар Михайлов, остаюсь с вами, чтобы принять самолёты и корабли. Они придут. Только нужно продержаться сутки, всего лишь сутки! И удержать аэродром. И ещё сегодня должны подойти корабли. Они заберут нас! Теперь же слушай мою команду! Всем отойти от самолёта! Командиры ко мне!
Увидев Негребу, Михайлов подозвал его.
— Находись рядом, сержант.
Моторы взвыли на форсаже, самолёт покатил, с ходу взял разбег и поднялся в тёмное небо...
Мстислав Николаевич Богданов из Кишинёва, сослуживец Турина по отряду, дополнил его рассказ о тех днях.
В один из обстрелов немецкая мина взорвалась совсем рядом, и Богданову просто повезло, что уцелел. В полевом госпитале, в штольне, при свете свечей его тело резали во многих местах, извлекая осколки.
Пришёл он в себя лишь на следующий день, и первое, что отметило пробуждающееся сознание было склонённое девичье лицо и зелёные петлицы на гимнастёрке.
— Пи-ить, — попросил он, и девушка стала поить его из ложечки, наливая воду из фляги.
Раненых было много. Они лежали не только на грубо сколоченных лежаках, но и на полу, оставляя в штольне неширокий проход. Когда авиация бомбила, земля содрогалась, сверху сыпалось, и многие думали: ещё немного — и потолок обрушится прямо на них.
Их успокаивала медицинская сестра Марина, носившая, как и все, выгоревшую от солнца, белёсую гимнастёрку с зелёными петлицами на воротнике.
