Альберт Шпеер - Воспоминания
Не раз приглашал я к участию в конкурсах и своего учителя Тессенова. Но он не хотел изменить своему скромному ремесленно-провинциальному стилю и упорно уклонялся от искуса крупномасштабного зодчества.
Для скульптурных произведений я приглашал чаще всего Йозефа Торака, работам которого генеральный директор музеев Берлина Вильгельм фон Боде посвятил целую книгу, также ученика Майоля Арно Брекера. В 1943 г. он от моего имени передал своему учителю предложение изваять скульптуру для памятника на месте Грюнвальдской битвы.
У историков сложилось мнение, что я в частной своей жизни держался несколько в стороне от партии (14); надо сказать, что крупные партийные функционеры сами сторонились меня; в их глазах я был посторонний выскочка. Меня мало заботили чувства руководителей гауляйторского или даже имперского ранга, ведь я пользовался доверием Гитлера. За исключением Карла Ханке, который меня «открыл», я ни с кем не сошелся ближе и никто из них не бывал у меня в доме. У меня был свой круг друзей из творческих людей, с которыми я сотрудничал, а также из их друзей. В Берлине я, насколько это вообще позволяло время, общался с Брекером и Крайсом, к которым частенько присоединялся пианист Вильгельм Кемпф. В Мюнхене я поддерживал дружеские связи с Йозефом Тораком и художником Германом Каспаром, которого поздними вечерами с трудом удавалось удерживать от громогласных изъявлений своих чувств к баварской монархии.
Близким для меня человеком остался мой первый заказчик д-р Роберт Франк, которому я еще в 1933 г., до работы на Гитлера и Геббельса, я перестраивал имение в Зигрене под Вильснаком. Всей семьей мы нередко проводили конец недели у него, в 130 км от Берлина. До 1933 г. Франк занимал пост генерального директора Прусских электростанций, но после прихода к власти НСДАП был с него отстранен и с тех пор жил уединенно как частное лицо. Подвергаясь притеснениям со стороны партии, он как мой друг был все же огражден от прямого преследования. В 1945 г. я доверил ему свою семью, когда я отправил ее подальше от эпицентра катастрофы, в Шлезвиг.
Вскоре после моего назначения на высокий пост я убедил Гитлера в том, что бы поскольку ревностные партейгеноссен уже все давно заняли прочное положение — я мог иметь в своем распоряжении членов партии невысокого уровня. Не колеблясь, Гитлер дал мне свободу в подборе кадров. Постепенно стали поговаривать, что в моей конторе можно найти надежное и спокойное пристанище, и к нам повалили архитекторы.
Как-то один из моих сотрудников попросил меня о рекомендации для вступления в партию. Мой ответ обошел в Генеральной инспекции по делам строительства все закоулки: «А зачем? Достаточно того, что в партии я сам». Мы хотя и относились к градостроительным планам Гитлера со всей серьезностью, но — не к бьющей на эффект помпезности гитлеровского Рейха, как все прочие. В последующие годы я почти не ходил на партийные собрания и почти не поддерживал контактов с партийными инстанциями, например, с руководством берлинского гау (и весьма халатно относился ко всякого рода порученным мне партийным должностям, хотя я мог бы без труда превратить их в позиции власти. Даже руководство Управлением «Эстетика труда» я из-за нехватки времени постепенно передал своему постоянному представителю. Этой сдержанности способствовало, впрочем, мои нелюбовь к публичным выступлениям.
В марте 1939 г. я в компании моих ближайших друзей (Вильгельм Крайс, Йозеф Торак, Герман Каспар, Арно Брекер, Роберт Франк, Карл Бранд с женами) предпринял путешествие по Сицилии и Южной Италии. К нам присоединилась по нашему приглашению и супруга министра пропаганды Магда Геббельс с паспортом на чужое имя.
В ближайшем окружении Гитлера не было недостатка в любовных приключениях, на которые он закрывал глаза. Так Борман нагло, наплевав на всех (что, впрочем не могло быть неожиданностью у столь безнравственной личности) пригласил в свой дом в Оберзальцберге одну киноактрису, где она провела несколько дней в кругу его семьи. Скандал удалось замять только благодаря непостижимой для меня мягкой терпимости фрау Борман.
Бесконечные любовные истории числились и за Геббельсом. Статс-секретарь его министерства Ханке, полу-забавляясь, полу-возмущаясь, рассказывал, как его шеф обычно шантажировал киноактрис. Чем-то гораздо большим, чем любовная интрижка, оказалась его связь с чешской кинозвездой Лидой Бааровой. Госпожа Геббельс отреклась тогда от своего мужа и потребовала от министра, чтобы он оставил ее и их детей. Ханке и я были всецело на ее стороне. Но Ханке еще более обострил семейный кризис, влюбившись в жену министра, на много лет старше его. Я пригласил ее в путешествие на юг, чтобы помочь ей в столь неловком положении. Ханке готов был последовать за нею, засыпал ее в поездке любовными письмами, но она решительно отклонила все.
Госпожа Геббельс оказалась в поездке любезной уравновешенной дамой. Вообще жены высокопоставленных лиц режима были не в пример их мужьям куда более устойчивы к искусу властью. Они не заносились в мир фантазий, наблюдали за иногда прямотаки гротескным взлетом своих мужей с некоторой внутренней настороженностью, не были в такой мере захвачены политическим вихрем, высоко и круто возносившим их мужей. Госпожа Борман оставалась скромной, даже несколько запуганной домохозяйкой, впрочем в равной мере слепо преданной своему мужу и партийной идеологии. Фрау Геринг, казалось, была способна и поиронизировать над болезненной склонностью своего мужа к пышности. В конце-концов, Ева Браун также доказала свое внутреннее превосходство; во всяком случае она никогда не использовала в личных целях власть, которая прямо просилась в руки.
Сицилия с руинами дорических храмов в Сегесте, Сиракузах, Селинунте и Агригенте очень обогатила и дополнила впечатления нашей первой поездки в Грецию. При осмотре храмов в Селинунте и в Агригенте я снова, и не без внутреннего удовлетворения, отметил, что и античность не была свободна от приступов гигантомании; греческое население колоний определенно отошло от столь высоко ценимых на родине принципов меры.
В сравнении с этими храмовыми сооружениями бледнели все известные нам образцы мавританско-норманского зодчества, за исключением великолепного охотничьего замка Фридриха П и Отогона в Кастель-дель-Монте. Пестум я воспринял как нечто вершинное. Помпейя же, напротив, показалась мне гораздо дальше отстоящей от чистых форм Пестума, чем наши постройки от мира дорийцев.
На обратном пути мы еще на несколько дней задержались в Риме. Фашистское правительство раскрыло псевдоним нашей знаменитой спутницы, и итальянский министр пропаганды Альфиери пригласил нас всех в оперу. Никто из нас был не в состоянии внятно объяснить, почему вторая дама Рейха одна разъезжает по заграницам и поэтому мы, как можно скорее, отправились домой.
Пока мы как в полусне странствовали в мире греческой истории Гитлер повелел оккупировать Чехословакию и присоеднить ее к Рейху. В Германии мы застали довольно подавленное настроение. Всеобщая неуверенность в ближайшем будущем переполняла нас. Странным образом и сегодня меня волнует мысль о том, каким точным предчувствием надвигающегося может обладать народ, не поддающийся влиянию официальной пропаганды.
Несколько успокаивающе, впрочем, подействовало то, как Гитлер возразил Геббельсу, когда последний во время обеда в Рейхсканцелярии отозвался о бывшем министре иностранных дел Константине фон Нейрате несколькими неделями ранее назначенном Имперским протектором Богемии и Моравии следующим образом: «Фон Нейрат известен как тихоня. А в протекторате нужна жесткая рука, обеспечивающая порядок. Этот господин не имеет ничего общего с нами, он совсем из другого мира». Гитлер поправил его: «Только фон Нейрат мог быть подходящей фигурой. В англо-саксонском мире у него репутация благородного человека. Его назначение будет иметь успокаивающее международную общественность воздействие, так как в нем просматривается мое желание не лишать чехов их народной самобытности».
Гитлер потребовал у меня отчета о моих впечатлениях об Италии. Там мне бросилось в глаза, что все стены, вплоть до маленьких деревень, были размалеваны воинственными пропагандистскими призывами. «Нам это ни к чему, — заметил Гитлер. — Если дойдет до войны, немецкий народ достаточно для этого закален. Для Италии, может, такой вид пропаганды и уместен. Только поможет ли это чему, вот вопрос». (15)
Гитлер уже не раз предлагал мне произнести вместо него речь при открытии ежегодной архитектурной выставки в Мюнхене. До сих пор мне всегда удавалось под тем или иным предлогом уклониться от этого. Весной 1938 г. дошло даже до своего рода торга: я заявил о готовности нарисовать эскизы для картинной галереи и стадиона в Линце, если мне не вменят в обязанность речь на выставке.
