Вадим Нестеров - Люди, принесшие холод . Книга первая: Лес и Степь
Курултай, навсегда разделивший судьбу казахов на «до» и «после», состоялся 10 октября. Как и предсказывал Букенбай-батыр, казахские старшины накинулись на Тевкелева, как волки на отбившуюся от стада овцу.
«С великою яростию и гневом» требовали они от него ответа — зачем он приехал к ним. На что Тевкелев, очень спокойный, разве чуть бледнее обычного, ровным голосом ответил, что в Казахскую Орду прибыл он по велению великой императрицы всероссийской с грамотой к Абулхаир-хану и всему казахскому войску. А грамота та дана в ответ на прошение Абулхаир-хана, подтвержденное его посланцами, о принятии в подданство российское всех казахов.
После этого, естественно, все внимание переключилось на Абулхаир-хана. Мы — кричали казахи — просили тебя договориться лишь о мире с Россией, а о подданстве ни слова сказано не было! Почему же ты, не спросясь, в неволю нас записал? Ты, Абулхаир, не хуже нас знаешь, что с древних времен хан не вправе принимать никаких решений, не согласовав их на общем совете. И знаешь, чем карается подобное самовольство — смертью!
После запальчивых криков о смерти с места поднялся Абулхаир-хан. Я уже говорил, что глава Младшего Жуза никогда не был трусом, а сейчас, вне себя от гнева, он как никогда напоминал волка. Правда — волка, загнанного в угол. Волка, ощетинившего шерсть на загривке и ощерившего желтые клыки. Волка, которому оставалось только одно — прихватить за собой в лучший мир как можно больше врагов.
— Зачем?! — крикнул он, шутя перекрыв рокот толпы. — Зачем я это сделал?! Затем, что нет у вас хана! Нет! Вы называете меня ханом, но ханского во мне — только имя, только пустой, ничем не наполненный звук! Никакой власти над вами — а уж тем более власти ханской — у меня нет, и не было никогда! И живу я среди вас, как среди скотины.
Оскорбленная толпа взревела, но голос хана опять перекрыл крики.
— Да не шумите, я такой же скот, как и вы, говорю же — хан я только по названию. Только скотина, как вы знаете, живет по-разному. Если у лошади хороший хозяин, он ее бережет, от волков охраняет, кормит. Когда холодно — укрывает, когда испачкается — моет. А диких лошадей в степях, хозяина не имеющих, и люди бьют, и звери ловят. Вот так мы с вами и живем уже много лет. И мне такая жизнь обрыдла по самое горло. Все, кончилась терпежка, хочется свет в своей жизни увидеть, а не только мглу беспроглядную. И выбрал я лучший вариант из имеющихся, выбрал великого монарха, который и заботой свою скотину не оставляет, и ноги ей без дела не путает. Но вам, конечно, это не нравится — вам вообще все всегда не нравится. Даже когда вас режут — вы и тогда между собой договориться не можете. Поэтому делайте что хотите. Хотите убивать — убивайте. Лучше смерть от вас принять, чем жить этой скотской жизнью. Устал я. Все, кончилась для меня прежняя жизнь. А вы — делайте что хотите.
Абулхаир буквально выплюнул последние слова и резко опустился на подушки, показывая, что сказал все.
После этого опешившая и даже несколько напуганная ханской безоглядностью толпа вновь переключилась на Тевкелева.
— Мы не просили подданства! — кричали они. — Мы не хотим его, мы хотели только мир заключить! Зачем ты приехал? Высматривать, вынюхивать, а потом войска привести? Не будет этого, не выйдешь ты отсюда живым, понял?!
Мамбет Тевкелев понял, что наступил его черед, и медленно поднялся с места. «Не бойся, татарин, главное — не бойся» — словно заново услышал он вчерашние слова Букенбая, и неожиданно ему стало легко. Страх ушел, исчез, растворился в звенящем чистом воздухе степи, и русский посланник начал говорить.
«Говорить вопреки», как он позже записал в дневнике.
К сожалению, мы знаем эту речь только в кратком пересказе самого Тевкелева, хотя она, несомненно, заслуживает большего. Ведь именно после этой речи, переломившей ход курултая, и пошел по степи слух о Тевкелеве, как о «человеке сверхестественном». Так или иначе, несомненно одно — служилый русский мурза действительно был непревзойденным оратором, ведь эту речь вспоминали и через столетие. Поэтому мой пересказ ниже наверняка является лишь бледной тенью того, что было сказано тогда, в холодный день 10 октября 1731 года.
Впрочем, кое-что можно понять и по краткому конспекту в дневнике. Если речь Абулхаира была безоглядным криком обреченного, речью человека, смертельно уставшего бояться, договариваться и смиряться, то Тевкелев никого не обвинял и ни в чем не оправдывался.
Это была спокойная, уверенная речь человека, за спиной которого стоит огромная сила. Сила настолько неодолимая, что даже сейчас, когда жизнь его висела на волоске, самый проницательный человек ни уловил бы в его словах ни малейших следов страха. И, повторюсь, это было не мужество отчаяния, это была спокойная сила, настолько уверенная в себе, что не считала нужным выбирать выражений даже сейчас.
— Мира? — поинтересовался удивительный пришелец. — Вы сказали «мира»? Россия должна была заключить с вами, степными зверьми, мир? Мир заключают с равными, а кто вы такие по сравнению с Россией? Вы ее даже укусить не успеете перед тем, как вам свернут шею, словно слепым кутятам. Никакой опасности вы для великой России не представляете, и никакой нужды в вас она не имеет. А вот для вас не то что сама Россия, а даже маленькие ее части представляют опасность смертельную. Первая опасность — от калмыков, вторая — от башкирцев, третья — от сибирских городов, четвертая — от яицких казахов. Все они, каждый поодиночке, вас били, бьют, и будут бить всегда. Не желаете нашего подданства? Да ради Аллаха, было бы о чем жалеть! Живите в своей степи, деритесь с братьями из-за пастбищ, ешьте друг друга — нам-то что? А вот насчет мира вы погорячились. Мир с вами я заключить не смогу, даже если на коленях передо мной ползать будете и слезно о мире умолять. Не могу я такого бесславия России принести, не простят мне этого. Потому что мир Россия подписывает только с самыми сильными государствами на земле, да и то не со всеми. Я приехал сюда не о мире договариваться, а принимать от вас присягу на подданство. Подданство, которое не только вы, степные звери, но и многие самовластные цари, ханы и князья принять за честь считают. Подданство российское, чтобы вы знали, приняли царь грузинский, хан калмыцкий, хан мугальской, хан калтацкой, самовластные князья кабардинские, кумыцкие, терские, барагунские и аксайские. А вы тут устроили крик — принимать не желаем! Не желаете — не принимайте. Как говорят русские — «была бы честь предложена». А предложили вам именно честь. Хотите — принимайте, и тогда вы скоро поймете, почему властители не вам чета ее приняли и не жалеют об этом. Не хотите — я просто уеду обратно, ни о чем просить вас я не намерен.
— Но мира… — тут Тевкелев очень нехорошо улыбнулся, — мира не будет.
Свою речь русский посланник закончил в полной тишине. И тут, чутьем полководца угадав, что сейчас наилучший момент для того, чтобы нанести последний удар, с места поднялся Букенбай-батыр.
Вот этого не ожидал никто из собравшихся.
Седой богатырь, как всегда, был немногословен.
— Вы все меня знаете, и, думаю, среди вас не найдется никого, кто назовет меня трусом. Но чужой человек сказал правду. И ты, Абулхаир-хан, тоже сказал правду. Жить, как мы жили раньше — больше нельзя. Это было хорошее время, но оно закончилась. И сейчас нам нужно думать даже не о себе, а о детях. Какая у них будет жизнь и будет ли она вообще. Я, Букенбай-батыр из рода табын, говорю — я присягну Белому царю.
И не успели присутствующие закрыть рты, как прославленный воин повернулся к хану:
— Нечего время терять. Присягай первым, хан.
Никто не успел ни слова сказать, ни даже понять, что происходит. Почему курултай, собранный для того, чтобы покарать своевольного хана и русского соглядатая, вдруг закончился присягой русскому царю.
Первым на Коране присягнул Абулхаир-хан, вторым — Букенбай-батыр. А дальше процесс было не остановить. Исет-батыр, Худай-Назар-мурза и еще 27 знатных казахских старшин, присутствовавших на курултае — каждый из них подходил, давал присягу на Коране, после чего вставал рядом с ханом и Тевкелевым.
По законам жанра, конечно, все должно было закончиться нравственным переломом, всеобщей присягой и последующим братанием на веселом пиру. Но все происходящее приключилось не в кино, а в жизни, которая всегда немного сложнее.
Поэтому поток присягавших быстро сошел на нет, а большая часть присутствующих так и осталась на месте.
Две группы казахов, большая и меньшая, стояли друг против друга, положив руки на рукояти сабель. Но никто так и не решился первым обнажить оружие.
Этим безмолвным противостоянием и завершился навсегда оставшийся в истории курултай. Это была только первая, малая победа, но еще час назад Тевкелев и хан не могли мечтать и об этом.
И все присутствующие еще не знали, что на две части — «противную и верную партии», как их называл Тевкелев, — казахи разделились на много десятилетий вперед.
