Метафизика столицы. В двух книгах: Две Москвы. Облюбование Москвы - Рустам Эврикович Рахматуллин
Метафора, предложенная Кржижановским, полнится смыслом, исполняется, и в этой полноте сгорает ее насмешливость. Оказывается, из средокрестья мнимой городской бессмыслицы взывает Бог, и путь, исход из рабской путаницы начинается по Его слову, по Ему ведомому смыслу и во главе с Ним.
Глава II. Москва тире Петушки
Let my people go
Веничка вышел на Савеловском, выпил для начала стакан зубровки, на Каляевской стакан кориандровой, а на улице Чехова (то есть на Малой Дмитровке) – два стакана охотничьей. И пошел в центр, потому что у него всегда было так: когда он искал Кремль, то попадал на Курский вокзал, а ему ведь, собственно, и надо было идти на Курский вокзал, а не в центр, а он все-таки пошел в центр, чтобы на Кремль хоть раз посмотреть: все равно ведь, думал, никакого Кремля не увидит, а попадет прямо на Курский вокзал.
Двоение мечты на Кремль и Петушки подстерегает Веничку в Путинках, где его поэма попадает в путаницу слов и на распутье смыслов.
В Путинках, из Путинок поэма смотрит тенью, если не пародией, библейского Исхода. Веничка исходит из египетского рабства кабельных работ и достигает высоты, где объявляет сам себе цели дальнейшего пути. Сбивчиво объявляет сбивчивые цели: Кремль или вокзал. Вокзал на Петушки, где не смолкают птицы днем и ночью, где зимой и летом не отцветает жасмин, где на перроне ждут рыжие ресницы, опущенные ниц. Вот почему в стакане Ханаанского бальзама есть каприз, идея, пафос и метафизический намек. Мечтаемые Петушки становятся намеком Ханаана, Земли обетованной. Прозрачнейшим намеком, не в пример коктейлю, подменяющему ханаанские же молоко и мед.
Но из названия поэмы следует, что именно Москва есть Петушки. А из дальнейшего – что в Петушках находятся искомый Кремль и даже памятник Минину и Пожарскому. Морок Путинок, в котором забываешь, что и где ты пил, во благо себе пил или во зло, – этот морок может вместить в себя Курский вокзал и целиком поездку в Петушки, пока…
Пока герой влечется со Страстного холма по Тверской улице, к заветному Кремлю.
Выход в город
В долине Неглинной, у места, где спуск по Тверской завершается перед Кремлем, с годуновских лет существовала церковь Моисея Боговидца. Когда вокруг нее устроился одноименный монастырь, главный престол был освящен во имя Благовещения; но московский обиход стоял на старом имени, присвоенном приделу. Несовпадения такого рода часты и всегда существенны: путинковскую церковь называли то Рождественской, а то Неопалимовской. Редко другое – посвящение какого бы то ни было престола пророку Моисею. Монастырь образовался в 1647–48 годах, в самый канун строительства путинковского храма. Неопалимой Купине и Моисею Боговидцу празднуют одним числом, 4 (ныне 17) сентября.
Как не предположить, что в середине XVII века Тверская в Белом городе, между Неопалимовской и Моисеевской церквями, стала сознанной метафорой пути библейского Исхода. Что Кремль с Красной площадью иносказуют Землю обетованную, в виду которой боговидец умер, не вступая. Что монастырь символизировал место кончины Моисея, где река Неглинная – не перейденный Иордан.
Как и в Писании, такой исход центростремителен. Исход как вход. Как выход в город. Поиск центра и его святынь как средств, ворот спасения. Именно этот выход-вход не дался Веничке.
Петушки. Кремль. Памятник Минину и Пожарскому
Преемник Моисея во главе народа Иисус Навин, едва ступив за Иордан, предстал и преклонился перед архистратигом Михаилом. Если бронзовые Минин и Пожарский переводят этот иконографический сюжет, то поздний памятник принадлежит старинной смысловой цепи, скован в нее с Путинками и Моисеевским монастырем.
А храм Василия Блаженного, интерпретируемый бесконечно разно, в створе Тверской как улицы Исхода открывается Землей обетованной. Он город-сад, почти по Веничке: неотцветающий, с неумолкающими птицами, архитектура ханаанская и петушиная. Только в поэме это невозможный сад, не обретаемый в исходе. Веничка совсем не видит храма, как не видел церкви Рождества в Путинках, и совсем отказывает Красной площади в богоприсутствии.
Нет же, Бог часто ночевал на ней при свете костра. Из каменного костра Василия Блаженного, взаимно отраженного с костром в Путинках, Бог говорит к идущему, внушая смысл московской географии.
От Венички собор заставлен монументом. Минин и Пожарский работают компасом, суммой стрелок. Веничка смотрит на обоих, чтоб понять, в какую сторону бежать, и следуя взгляду Пожарского бежит на Курский вокзал. Следуя жесту Минина, бежать пришлось бы на Тверскую и по Малой Дмитровке назад, к Савеловскому, в Шереметьево и Лобню.
Ангелы встретят
Наверное, во всякой точке умножения путей, а в нулевой тем более, подстерегает путешественника морок, зверем живущий под указательным камнем. Морок ошибки – и морок ошибочного пути.
Московская литература иногда согласна с Ерофеевым клубить над взлобьем Красной площади одолженный в Путинках морок. Но находит в нем возможность смысла, промысла, исхода и спасения.
Вот частная история, рассказанная литератором Добровольским:
«Я думал, мы только войдем в ворота и посмотрим на Кремль, а потом пойдем домой… Туда шло много народа, и мы вместе со всеми прошли через них. Я смотрел во все глаза. Где же сверкающие золотые соборы? Никакого Кремля не было. Была толкучка людей, что-то вроде нашей Устьинской толкучки, только в сто раз больше. Кругом сновали, двигались, переходили с места на место люди с разным товаром… Вдруг мне стало страшно. Я захотел назад, домой. Но тут я понял, что не знаю, где я, не знаю, как идти назад и где дом… И я начал молиться. Я все куда-то шел и все молился… И тут кто-то наклонился ко мне и сказал: «Дети, идите за мной!» Это была женщина, старая, как моя бабушка… Она шла не рядом с нами, а впереди шага на четыре, но я все время ее видел… Она была точно выше всех, точно шла надо всеми…»
Сам Добровольский объясняет себе так: «…Когда, заблудившись в переулках Китай-города, я остановился на углу Средних рядов, то, конечно, в своем испуге и смятении я не подозревал, что стою перед моим желанным Кремлем. Я не вошел в него, но туда вошла моя молитва. И
