Русская идея от Николая I до путина. Книга II - 1917-1990 - Александр Львович Янов
Свежо предание, но верится с трудом. Не сходятся у историка «национал-патриотизма в прошлом и настоящем» концы с концами. Разве советская правящая верхушка не устроила в августе 1991-го путч, о котором мы только что говорили, — в отчаянной попытке спасти державу? Разве не руководитель «антигосударственного» КГБ В. А. Крючков был вдохновителем этого путча? Разве Путин не из той же конторы? Совсем зарапортовался историк. Швы торчат в его версии. Впрочем, его товарищи по цеху предлагали версии еще более фантастические.
А. Н. Афанасьев
Интерпретация ГКЧП Александром Невзоровым как «политической провокации» либералов впоследствии, уже в наши дни, подхваченная и развернутая Прохановым, звучит в окончательной редакции так. «ГКЧП, — пишет Проханов, — итог сложнейшей спецопе-рации [Запада] под названием Перестройка… Смысл ГКЧП заключался в том, чтобы перебросить полномочия союзного центра региональному российскому центру, возглавленному Ельциным. Само появление Ельцина как параллельного центра являло собой часть блестяще задуманной операции Перестройка».
И это пишет вдохновитель и идеолог ГКЧП, человек, идеями и языком которого говорили путчисты! Коротка поистине национал-патриотическая память. Хорош, конечно, и родоначальник этой конспирологической версии — Невзоров, только в июле 1991 года, т. е. за месяц до путча, получивший медаль из рук маршала Язова, одного из главных путчистов (хотя, согласно «Независимой газете» (27 июля 1991), в армии никогда не служил по причине «психического расстройства»). За какие такие заслуги Невзорова наградил министр обороны СССР? И хорошо же отблагодарил он своего благодетеля, объявив его участником «провокации» либералов!
Самым умеренным из конспирологов оказался С. Ю. Глазьев — человек с большим будущим, — который взялся аккуратно поправить коллег. Судите сами. Нет, не предательство и тем более не спецоперация, а «глупость наших руководителей, — объяснял Глазьев, — вкупе с алчностью их свиты позволила за тридцать сребреников уступить контроль над страной марионеточному режиму, сформированному иностранными спецслужбами». Горбачев поверил в добрую волю Запада, искренне не понимая, что на самом деле западная политика диктуется спецслужбами, которые «со времени своего основания и до сих пор считают своей целью уничтожение России».
Холодная война в изображении Глазьева выглядит, таким образом, как схватка спецслужб, в которой ЦРУ переиграл КГБ. В частности, КГБ прохлопал, что Перестройка — ловушка, на которую неизбежно должна была купиться всегда слабоватая по части либерализма русская интеллигенция. И едва Горбачев отворил ворота гласности, ЦРУ нечего было беспокоиться: всю работу за него доделали российские СМИ, которые «с удовольствием тиражировали порочащие Россию слухи и сплетни». А также «режиссеры и продюсеры, создававшие очерняющие Россию картины».
Исходя из этого анализа, Глазьев и предложил еще в 1997 году длинный список рекомендаций, еще один, если хотите, «кодекс чести русского патриота», смысл которого сводился к тому, что главная задача его единомышленников состоит в том, чтобы каким-то образом заткнуть рот интеллигенции. А если не справятся с этой задачей национал-патриоты, предупреждал Глазьев, «Россия не встанет с колен и обречена на колонизацию». Похоже, справились.
Версия высоколобых
Здесь, ясное дело, нет и следа вульгарной конспирологии. Речь здесь об уроках истории, о том, что «весь опыт мировой цивилизации показывает: модернизация режимов, подобных нашему, совершалась асинхронно. Сначала шла модернизация в духовной сфере… Затем модернизировалась экономика… И только тогда осуществлялось изменение политической системы». Это Андраник Мигранян, которому случилось в августе 1989 года дать совместно с Игорем Клямкиным нашумевшее тогда интервью. Конечно, впоследствии эти двое оказались по разные стороны баррикады. Да и в интервью согласны они были только в одном, в том, что «переход от нетоварной экономики к рынку никогда и нигде не осуществлялся одновременно с демократизацией. Политические перемены всегда проводились авторитарными режимами».
Мигранян подхватывал: «Именно поэтому я был вообще против съезда. Ведь он, кроме иллюзии демократии, ничего дать не мог… Съезд имел бы смысл, лишь если бы он признал — экономика в развале, социальная ситуация катастрофическая, межнациональные отношения зашли в тупик… Исходя из этого съезд должен был вручить мандат Президенту, дать ему возможность сформировать Комитет национального спасения, прекратив на это время действие всех остальных институтов власти… Да, я за диктатуру, за диктатора».
Так же примерно рассуждали высоколобые в разоренной веймарской Германии начала 1930-х. И большинство рейхстага с ними согласилось. Предпочли диктатора. Чем дело кончилось, мы знаем. Но это просто ремарка в сторону.
«Впрочем, возможен и другой путь, — продолжал Мигранян, — и прямо скажу, его я боюсь меньше: консервативные силы на время прерывают процесс реформы и вводят страну в состояние стагнации. Плохо, безусловно, но лучше, чем неуправляемый разгул страстей».
Похоже, Мигранян, подобно немецким высоколобым начала 1930-х (и своим российским коллегам полвека спустя), недооценивал грозную мощь национал-патриотизма, способного, действительно, объединить деморализованное население под знаменами реванша, заткнуть рот интеллигенции, как рекомендовал Глазьев, и затянуться надолго. Не «на время прервать процесс», но царствовать, покуда не доведет страну до окончательной и уже непоправимой катастрофы. Это снова ремарка в сторону, конечно. Но интересно, что возразил на сомнительные заявления Миграняна Клямкин.
Вот что: «Собирать съезд нужно было! И не для того, чтобы наделить лидера чрезвычайными полномочиями. Горбачев получил на съезде мандат представителя народа. И это позволяет ему противостоять партийным структурам». Что ж, с точки зрения сиюминутной политики это было разумно: удобнее стоять на двух ногах, чем балансировать на одной. Но как все-таки быть с ключевым тезисом интервьюируемых? То есть с тем, что экономическая реформа может быть проведена только диктатурой? Тем более такая грандиозная реформа, как выход из тупика нетоварной экономики и переход к рыночной?
С этим-то согласны были оба. «Можно ли сделать это, опираясь на массы?» — спрашивал Клямкин. И отвечал: «Нет, конечно, 80 % населения этого не примут. Рынок ведь означает расслоение, дифференциацию по уровню доходов. Надо очень много работать, чтобы жить хорошо». Мигранян развивал:»Когда массы подключаются к решению серьезных вопросов, они решают их зачастую себе во вред, опираясь скорее на популистские настроения, чем на серьезные идеи. Поэтому на массы серьезному реформатору рассчитывать не приходится».
И тут ловушка захлопывается. Получается элементарный силлогизм:
Первая посылка. Выход из тупика нетоварной экономики императивен.
Вторая посылка. Переходный период возможен только при популистской диктатуре.
Вывод. Следовательно, раньше или позже он. этот переходный период, неминуемо убьет свободу, порожденную Перестройкой.
За скобками остались у высоколобых лишь два вопроса. Во-первых, что делать в этом случае
