Kastelno - Верден. Мясорубка дьявола.
Но постепенно ярость утихает. Так ведь всегда было. Наверное, так всегда будет и впредь. Не знаю, почему так происходит. Я на войне никто, младший офицер, нормальное пушечное мясо. Обычный засранный армейский лейтенант, валяющийся с ранением в госпитале. Таких по всей стране великое множество. И не в моих силах что–то изменить в извечных законах войны. Знаю, что после выздоровления меня снова пошлют на передовую, и я, также послушно как и раньше, буду выполнять все приказы старшего командования. Другой перспективы у меня попросту нет. Ибо за невыполнение приказа в военное время, сам пойду под расстрел.
Следующие дни оказались подлинным кошмаром. Время вероятно замедлило свой ход, здесь, в прифронтовом лазарете. Жуткая вонь от грязных, окровавленных человеческих тел, сочащихся гноем, исходящих дерьмом, рвотой, мочой и кровью, захлебывающихся животным стоном. Противное ощущение собственной полной беспомощности… Головокружение, помноженное на утки, вливания, клизмы, перевязки… Медицинский персонал, в заляпанных пятнами крови халатах, засыпающий на ходу от кошмарной усталости. Мука процедуры подкожных вливаний: ежедневно, толстыми иголками мне под кожу заливают то, что спасает человеческий организм от обезвоживания. Боль страшная, я каждый раз даю себе слово терпеть молча, но ни разу не смог сдержать стонов.
Хуже всего то, что клизмы и иголки, помогая телу выдержать отсутствие воды, совершенно не решают проблему адской жажды. Высохший язык уже не может ворочаться во рту, наверно я так и сдохну здесь без глотка воды. Обычной воды, которую я вижу в мертвенно–бледном сонном забытье, за одну каплю которой я не раздумывая отдам душу. Мадам Сорель постоянно обтирает мне лицо мокрой тряпкой, что ласково приговаривая в полголоса. Она всегда что–то тихо говорит, однако я уже давно ничего не могу разобрать.
Но на пятый день совершилось чудо. К моей койке подошли два врача и медсестра, с бутылочкой и столовой ложкой в руках. В радостном безумии я собирался рванутся к ней, но куда там, один из эскулапов враз пресек мое рвение крепко схватив меня за здоровое плечо. С превеликими предосторожностями мне протянули столовую ложку воды. Я выпил эту волшебную влагу с большим трепетом, чем принимал в детстве святое причастие. Господи, вот оно, настоящее счастье! Не богатство, ни слава, ни почести, а обычный глоток воды! Волшебной, чистой и до безумия желанной! А все остальное просто бред собачий, наглое и неприкрытое вранье! Стоявшие у изголовья врачи с тревогой смотрели на меня, но затем с одобрением закивали головами, перебрасываясь какими–то неизвестными словами. Меня не скрутило в приступе страшной рвоты, и это главное. Судя по их реакции, я наверное окончательно пошел на поправку. С этого дня жизнь стала потихоньку налаживаться. Стали маленькими дозами давать попить, а потом наступил полный праздник – принесли паровую котлетку! Да о большем счастье я и мечтать не мог! От таких королевских условий сознание постепенно возвращалось, затуманенный постоянной жаждой мозг, стал медленно обретать ясность Почему в нормальных условиях человек никогда не задумывается о том, что для счастья нужно совсем немного, порой просто поесть и попить! Все–таки мы и в самом деле странные создания.
Строго говоря, мне крупно повезло. Всего–то осколок на излете в брюхо словил. Ранение в живот оказалось пустяковым, поэтому мое сидение на вливаниях через клизму и стальные иголки оказалось совсем не долгим. Немногим меньше недели. А при тяжких ранениях брюшной полости пить не дают гораздо дольше… Что испытывает при этом кошмаре человек, я не хочу не думать, не предполагать.
А в госпитале идет беспрестанное, круглосуточное движение. Кого–то отправляют в тыл, новых бедолаг укладывают на освободившиеся места, ну а других уносят вперед ногами. Беспрестанно осмотры, короткие приказы врачей, перевязки, уколы обезболивающего, вонь, утки, стоны, кровь, плач, молитвы, проклятия… Тех, кому не помогло врачебное вмешательство, уносят в специальное помещение. Свою смерть они встречают там, отдельно от остальных. Если к тяжко раненому неожиданно явились санитары с носилками – все понятно сразу. Беднягу ждет скорый конец. Их всегда уносят в беспамятстве, глуша перед выносом сильной дозой морфия. Правда однажды дурман не подействовал. То ли вкололи мало, то ли еще что. Но оказавшись на носилках парень очнулся. И понял все. Захлебываясь слезами, он тихим голосом просил пожалеть его, оставить здесь, никуда не уносить. Несчастный пытался брыкаться, не дать ему сделать второй укол, он полушепотом взывал к Богу, он умолял санитаров, он звал нас на помощь… Но второй шприц с морфием успокоил беднягу. Его унесли. Эта жуткая сцена потрясла всех. Кроме работников госпиталя, разумеется. За время войны они навидались всякого.
Когда все это слышал и видел через призму дурного забытья, было легче. Теперь голос прифронтовой лазаретной действительности оглушительно зазвучал для меня в полную силу. Но, слава Богу, ненадолго. Еще через день мне разрешили попробовать приподняться. Торжественная процедура опять проходила под присмотром врача и медицинской сестры. Здоровой рукой я ухватился за металлическую раму, расположенную над кроватью, и медленно, с мучительной болью оторвал спину от койки. Эксперимент закончился удачно: подниматься выше не разрешили, но огласили вердикт. Я точно пошел на поправку, теперь долечиваться можно в тылу. Через несколько часов меня санитарной машиной отправят в Бар–де–Люк, ну а оттуда дальше, поездом, отвезут в далекий тыл.
В день отъезда у меня появился неожиданный посетитель. Увидев шагающую навстречу худую фигуру, в наброшенном на плечи медицинском халате, я мгновенно узнал гостя. В глазах тут же потемнело от страха. Так и есть, это молоденький рядовой Этьен Леблан из взвода Гийома. Неужели случилось чего?
— Господи помилуй! – я резко приподнялся к нему. – Убит!? Да не молчи ты, говори, дьявол тебя забери!
— Кто, мой лейтенант?
— Гийом! – Голос срывается на резкий крик. — Что с ним? Что с твоим взводным?
— Ничего, мой лейтенант! – На лице парнишки удивление. – Ничего, абсолютно ничего. Он жив и здоров, я прибыл сюда по его приказу. Вас проведать.
— Уфф… — Я с облегчением откинулся на подушку. – Слава Богу… Ты, это, бери табурет, садись. А чего он сам не пришел?
— Не смог, мой лейтенант! Идет переформирование, остатки рот объединяют друг с другом, никого из командиров взводов сейчас не отпустят.
— А… Ну да, ясно, все так и есть. Ну, как он сам, его же штыком задело? Как ты? Вижу, заметку в пол уха боши тебе оставили. Может, и про Лефуле чего слышно?
— Все ничего, мой лейтенант. Моему взводному наложили швы, только шрам очень большой остался. Мое ухо заживает, нагноения нет. Отстрелило его мне тогда же, когда и Вас ранило. Господина Лефуле отправили в тыл три дня назад, говорят, контузия тяжелой оказалась. А сами Вы как?
Разговор длится примерно с полчаса. Этьен подробно рассказывает о последствиях последнего боя, перечисляет по памяти всех погибших и раненых, говорит о процессе переформирования роты. Его речь похожа на сухой бухгалтерский отчет. Видимо Гийом провел с ним подробный инструктаж. Всетаки парень здорово изменился. Я помню, как он только появился в роте, ведь это было совсем недавно. Страшно худующий, любопытный, постоянно озирающийся как волчонок, неуверенный в себе. Худым остался он и сейчас, но в остальном поменялся кардинально. Весь сжатый, как будто стальная пружина внутри, движения стали резкие, четкие. Но главное – изменился взгляд. Глаза приобрели темно–стальной оттенок, смотрят в упор, почти не моргая, холодно и недобро. Наверняка, до прибытия на фронт мальчишка не представлял себе в действительности, возможность убийства человека, пусть даже и врага. Но сейчас это уже далеко не мальчишка. Я уверен, чуть что – и он не раздумывая враз развалит череп боша саперной лопаткой. Причем с одного удара. А может, и не только боша. Прав был Гийом, и впрямь, похоже настоящий зверь растет. Самое страшное то, что для таких война никогда не заканчивается. Даже если они и возвращаются с нее живыми.
Уходя, Этьен оставляет у моей койки приличного вида рюкзак. Что ж, спасибо, и ему и всем ребятам. Я жму на прощание его руку, прошу передать привет всем нашим. Постараюсь вернуться, как только смогу. Затем были новые, свежие перевязки, крепкие руки санитаров воткнувших мои носилки в глубь машины с большим красным крестом, добрый голос мадам Сорель провожающей меня. На прощание я приподнялся, и движимый бессознательным порывом поцеловал этой славной женщине руку. Спасибо Вам. Спасибо за все. А она, как всегда приговаривая в пол голоса что–то ласковое, перекрестила меня и заплакала. Санитарная машина медленно ехала в потоке других по «священной дороге» ведущей из Вердена в Бар–де–Люк. Не так давно я ехал по этому же пути в Верден. Своим ходом. Теперь меня везут обратно. На носилках…
