Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I
В течение нескольких месяцев ситуация в королевстве соответствовала ситуации в Париже. В департаментах не утихали шум, волнения, доносы, мятежи. Каждый курьер приносил вести о новых скандалах и убийствах. Клубы образовали столько очагов сопротивления конституции, сколько было общин в империи. Междоусобная война, назревавшая в Вандее, разразилась через убийства в Авиньоне.
Город Авиньон и весь округ, присоединенные к Франции последним декретом Учредительного собрания, пребывали в переходном состоянии, весьма благоприятном для анархии. Приверженцы папского правления боролись тут с приверженцами присоединения к Франции, попеременно переходя от надежды к страху, что только длило и ожесточало их взаимную ненависть. Король слишком долго приостанавливал исполнение декрета о присоединении. Боясь присвоить собственность церкви, он решился на это слишком поздно, и такая неблагоразумная медлительность открыла путь к совершению преступлений.
Франция держала в Авиньоне посредников. Временная власть их подкреплялась отрядом на границе. Фактическая власть была вверена муниципалитету. Население, взволнованное и обеспокоенное, разделялось на партию французскую, или революционную, и партию, противящуюся присоединению к Франции и враждебную революции. Фанатизм религиозный у одних, фанатизм в отношении свободы у других побуждал обе партии к преступлениям. Жажда крови и личной мести, а также жгучее солнце присоединялись к междоусобным страстям. Тирания итальянских республик вот-вот возродилась бы в этой итальянской колонии, составлявшей вспомогательный отряд Рима на берегах Роны. Чем меньше государство, тем яростнее в нем проходит междоусобная война. Авиньон под видом частных убийств переживал прелюдию массовой резни.
Шестнадцатого октября началось глухое волнение среди людей, враждебных революции; стены церквей покрылись афишами, призывавшими население к восстанию против временной муниципальной власти. Распространялись слухи о невероятных чудесах, которые во имя Неба требовали мести за покушение на религию. Говорили, что статуя Богоматери, которой поклонялся народ в церкви Кордельеров, покраснела из-за осквернения ее храма, видели, как она проливала слезы негодования и горести. Народ, воспитанный на этих предрассудках, толпой отправился в церковь, чтобы отомстить за свою покровительницу. Воодушевленная фанатичными увещаниями, убежденная в божественном вмешательстве, толпа, выйдя из церкви и значительно увеличившись, бросилась на городской вал, заперла ворота, повернула пушки на город и разошлась по улицам, громко требуя свержения правительства. Несчастного Лекюйе, авиньонского нотариуса и секретаря муниципалитета, вытащили из дома, волокли по мостовой до алтаря церкви Кордельеров, били саблями и палками, топтали, подвергли поруганиям даже его труп, и эту искупительную жертву распростерли у ног статуи. Отряд гвардии и солдат, выйдя из крепости с двумя пушками, рассеял взбешенный народ и поднял с мостовой у церкви обнаженное и бездыханное тело Лекюйе. Но городские тюрьмы были между тем уже взломаны, и выпущенные на волю преступники пособничали в совершении других убийств. Между вождями парижских клубов и революционерами Авиньона завязались тайные сношения. А представители Франции, которые проживали не в самом городе, оставались беспечными ввиду такой опасности или добровольно закрывали на нее глаза.
Из Версаля в Авиньон прибыл один из тех зловещих людей, которые как бы чутьем угадывают кровь и предвкушают убийство. Этого человека звали Журдан.
Рожденный среди бесплодных известковых гор юга, сначала мясник, потом кузнец, контрабандист, солдат, дезертир, конюх, наконец, торговец винами в предместье Парижа, Журдан во всех этих профессиях, так сказать, снял пену с самых низких пороков. Первые убийства, совершенные народом на парижских улицах, открыли Журдану его истинную страсть. Он появлялся, чтобы уродовать жертвы и тем делать убийство еще более позорным. Журдан стал мясником людей и сам хвастался этим. Он в Париже погружал руки в раскрытые грудные клетки Фулона и Бертье[22] и показывал толпе извлеченные оттуда сердца. Он в Версале 6 октября отрезал головы двум королевским телохранителям, Варикуру и Дешютту. В Авиньоне Журдан надеялся найти что-нибудь похожее и отправился туда.
В городе стоял корпус волонтеров, называвшийся Воклюзской армией, под начальством некоего Патри. Когда этот Патри был убит своей же бандой, неистовства которой хотел умерить, начальство над ней перешло к Журдану, по праву мятежа и злодейства.
Солдаты, которых упрекали за разбои и убийства, провозгласили позор славой и сами назвали себя «храбрыми авиньонскими бандитами». Журдан во главе этой банды предал огню весь Воклюзский округ, осадил город Карпантра, но потерял пятьсот человек и отступил к Авиньону, еще трепетавшему от убийства Лекюйе. Тридцатого августа Журдан и его убийцы заперли городские ворота, рассеялись по улицам, окружили дома, указанные заранее как убежища врагов революции, вытащили оттуда мужчин, женщин, стариков и детей, без различия возраста, пола и степени вины. Они заперли всех их во дворце, а с наступлением ночи выломали двери и забили до смерти этих безоружных и умоляющих о пощаде людей. Город слышал крики о помощи, но не смел проявить человеколюбия.
Когда уже некого убивать, разбойники все еще увечат трупы. Кровь сливают в сточные трубы дворца. Обезображенные останки тащат в ледник; там их замуровывают в стену, оставляя навечно следы народной мести. Честь этой ночи Журдан и его приверженцы подносят французским представителям, а затем и Национальному собранию. Парижские злодеи восхищаются, Собрание трепещет от негодования и принимает это преступление как личное оскорбление; президент Собрания лишается чувств, читая рассказ об авиньонской ночи. Журдан арестован и связан. Его ждет казнь. Но якобинцы вынуждают жирондистов объявить амнистию за авиньонские преступления. Журдан, уверенный в безнаказанности и гордый своим злодейством, опять появляется там же, чтобы на этот раз покарать своих обвинителей.
Между тем число жертв увеличивалось со дня на день, и одно несчастье следовало за другим. Само государство разрушалось на глазах своих преобразователей. Сан-Доминго, самая богатая из французских колоний, буквально плавала в крови. Франция была наказана за свой эгоизм: Учредительное собрание хоть и провозгласило свободу чернокожих, но в действительности рабство еще существовало. Более трехсот тысяч невольников служили вьючным скотом для нескольких тысяч колонистов. Рабов покупали и продавали, увечили, как неодушевленные предметы. Собственность, семья, брак для них были запрещены. Бесчестное злоупотребление силами этого инертного племени называли необходимой опекой — у тиранов никогда не бывает недостатка в софистах. Франция завоевала свободу для одной себя, но отсрочивала исцеление язвы невольничества в своих колониях; могла ли она удивляться тому, что произошло на Сан-Доминго?
Пятьдесят тысяч черных невольников восстали в одну ночь, по наущению и под предводительством мулатов, рожденных от смешения белых поселенцев с черными невольницами. Они представляли собой нечто вроде вольноотпущенных, снабженных и недостатками и добродетелями двух рас: гордыней белых, униженностью черных.
Мулаты, сами владевшие невольниками, сначала выступали заодно с колонистами и противились освобождению черных даже с большей непоколебимостью, чем белые. Таков человек: никто не бывает более склонен злоупотреблять своим правом, как тот, кто только что приобрел его; самыми злыми тиранами бывают рабы, самыми надменными людьми — выскочки. Но когда мулаты осознали, что белые их презирают, а революция вовсе не сгладила оттенки кожи и оскорбительные предрассудки, тогда они перешли на сторону притесненной расы. Кроме того, мулаты поддерживали секретную переписку с друзьями свободы в Париже.
Белые трепетали. Страх привел их к насилию. Кровь мулата Оже и его сообщников, пролитая губернатором Бланшландом, вызвала повсюду мятежи и отчаяние. Оже, избранный депутатом в Париж от цветных Сан-Доминго, сошелся с Бриссо, Рейналем, Грегуаром и через них был принят в Общество друзей чернокожих. Он прибыл в Европу с целью защищать интересы только мулатов, но сделался защитником всех рабов. Он умолял Учредительное собрание применить к колониям принцип свободы и не делать исключения из божественного закона, оставляя невольников во власти их господ. Встревоженный и приведенный в негодование колебаниями Собрания, которое одной рукой отнимало то, что давало другой, Оже объявил, что если для их дела правосудия недостаточно, то он обратится к силе.
Без сомнения, тайное сочувствие друзей чернокожих сопровождало Оже, который отплыл на Сан-Доминго. Там он поднял знамя восстания, сохраняя, однако, формы и права законности: он требовал обнародования в колониях декретов Национального собрания, что до тех пор произвольно откладывалось. Военному коменданту в Капе Оже написал следующее: «Мы требуем обнародования закона, делающего нас свободными гражданами. Колонисты сочтут себя униженными, если сядут с нами за стол переговоров. Но разве советовались с гордостью дворянства и духовенства, чтобы провозгласить равенство граждан во Франции?» Правительство ответило на этот красноречивый призыв к свободе отправкой корпуса войск. Оже отразил их атаку, но войска более многочисленные, после героического сопротивления, все-таки рассеяли мулатов. Оже бежал в испанскую часть острова. От испанского правительства потребовали выдачи нового Спартака, опасного для белых в обеих частях острова. Оже был выдан, и его осудили на смерть за то самое преступление, которое в метрополии прославило Лафайета и Мирабо.
