Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I
Нарбонн в этих словах высказал и ловкость, и великодушие. Он сознавал свою популярность, достаточную, чтобы прикрыть ею непопулярность своего товарища Лессара и встать, таким образом, между жирондистами и их жертвой. Собрание было увлечено. Нарбонн получил двадцать миллионов на приготовления и титул маршала Франции для старого Люкнера. Пресса и клубы рукоплескали министру.
Один только человек противился такому увлечению: это был Робеспьер. До тех пор он оставался неутомимым и неукротимым, но второстепенным оратором. С этого дня он сделался государственным человеком.
Он понимал два обстоятельства: первое, что война была бы добровольным преступлением против народа; второе, что война, даже удачная, оказалась бы гибелью для демократии. Он не думал также, чтобы разъединенные и колеблющиеся европейские державы, пока Франция на них не нападала, осмелились бы объявить войну нации, которая провозглашала мир. В случае, если бы европейские кабинеты оказались столь озлоблены и неблагоразумны, чтобы решиться на крестовый поход против человеческого разума, Робеспьер твердо верил в их поражение; он верил, что в правоте дела заключается неодолимая сила, что право удваивает энергию народа, что самое отчаяние стоит армий и что Бог и люди будут за народ. Он думал, сверх того, что если обязанность Франции — распространять среди других народов свет и благодеяния разума и свободы, то естественный и мирный блеск революции будет для мира более непогрешимым средством пропаганды, чем французская армия.
Но Робеспьер понимал еще и вот что: наступательная война неизбежно погубит революцию и уничтожит эту скороспелую республику, о которой говорили жирондисты. Если война закончится неудачно, думал Робеспьер, то Европа без труда задушит своими армиями первые зародыши нового правительства, которое хоть и будет иметь нескольких мучеников, но окажется лишенным почвы, на которой могло бы возродиться. Если же война окажется удачной, то военный дух, всегдашний пособник духа аристократии, заменит собой те мужественные добродетели, к которым приучило народ пользование конституцией; народ простит все, даже рабство, тем, кто его спасет. Случится одно из двух: или армия, возвратившись, поддержит своей силой старинную королевскую власть, и тогда Франция получит своего Монка, или армия коронует счастливейшего из своих генералов, и тогда свобода получит нового Кромвеля. В том и другом случае революция ускользнет от народа.
Эти размышления привели Робеспьера к разрыву с жирондистами. У них справедливость заменялась политикой. Война казалась им также политикой; справедливо или нет, но они ее добивались как орудия ниспровержения трона и величия для самих себя.
«Я обдумывал целых шесть месяцев и даже с первого дня революции, — сказал Бриссо, душа Жиронды, — то решение, которое буду поддерживать. Путем рассуждений и на основании фактов я дошел до убеждения, что народ, завоевавший себе свободу после десятивекового рабства, нуждается в войне. Война необходима, чтобы упрочить свободу и очистить конституцию от остатков деспотизма; война нужна, чтобы устранить из нашей среды людей, которые могли бы ее испортить. Наша честь, наше общественное значение, необходимость утвердить нашу революцию — все делает для нас такое нападение необходимостью. Нам надо отомстить за себя, уничтожив эти орды разбойников, или согласиться быть свидетелями непрерывных мятежей, заговоров, пожаров и более дерзкой, чем когда-нибудь, наглости наших аристократов! Они верят в кобленцскую армию. Если вы хотите уничтожить аристократию одним ударом, то уничтожьте Кобленц!»
Эти слова, произнесенные государственным человеком, соответствовали всем пожеланиям других членов Жиронды и отсюда отправились во все концы страны. Неистовые рукоплескания трибун стали лишь отражением всеобщего нетерпеливого ожидания развязки. Нужен был могучий дух Робеспьера, чтобы сопротивляться и друзьям, и врагам, и национальному чувству. Робеспьер один, в течение месяца, уравновешивал всю Францию. Даже враги с уважением отзывались о его сопротивлении.
Истощив все доводы, какие философия, политика и патриотизм могли доставить против наступательной войны, он воскликнул, отчаявшись: «Ну вот, я побежден, я перехожу к вам, я также требую войны! Я требую еще более ужасной и непримиримой войны, чем вы; я требую ее не как поступка мудрого, не как действия разумного, не как акта политического, но как отчаянного средства. Я требую, чтобы она стала смертельной, героической, требую, наконец, такой войны, которую бы народ революции вел сам, со своими собственными вождями, а не той войны, которой желают низкие интриганы, хотя бы они были и патриотами.
Французы! Люди 14 июля, завоевавшие свободу без руководителя и без господина, идите же! Сформируем армию, которая должна, по вашему мнению, покорить Вселенную! Но где тот генерал, непоколебимый защитник прав народа, врожденный враг тиранов, руки которого, незапятнанные нашей кровью, были бы достойны нести перед нами знамя свободы?! Где он, этот новый Катон, этот неизвестный доселе герой? Пусть он явится! Где солдаты 14 июля, которые сложили пред народом оружие, вверенное им деспотизмом? Граждане, которые взяли Бастилию, выходите! Свобода призывает вас и награждает честью сверх меры…
Но они уже не отвечают. Бедствия, неблагодарность и ненависть аристократов рассеяли их. А вы, граждане, умерщвленные на Марсовом поле во время акта патриотического союза, вы также не будете с нами? О, что сделали эти женщины, эти убитые дети? Боже! Сколько жертв! И все в народе, все среди патриотов, между тем как могущественные заговорщики отдыхают и торжествуют! Придите, по крайней мере, вы, национальные гвардейцы, предназначенные исключительно для защиты наших границ в этой войне, которой грозит нам вероломный двор! Придите! Но что же?.. Вы еще не вооружены? Как, в течение двух лет вы требуете оружия и все еще не имеете его?! Идите, мы будем сражаться голыми руками, как американцы!
Но неужели для низвержения тронов мы будем ждать сигнала от двора? Неужели патриции, вечные любимцы деспотизма, будут нами руководить в войне против аристократов и королей? Нет! Пойдем одни! Поведем сами себя! Но меня останавливают ораторы войны: господин Бриссо говорит мне, что нужно поручить вести все это дело господину графу Нарбонну, что нужно идти под начальством господина маркиза Лафайета, что одной только исполнительной власти принадлежит право вести нацию к победе и свободе! Ах, граждане, это слово уничтожило все очарование! Прощайте, победа и независимость народов! Я говорю откровенно: война, такая, как я ее понимаю, такая, какую я вам предложил, непрактична. А если нужно принять войну двора, министров, патрициев, так называемых патриотов и интриганов, тогда я не верю даже и в вашу собственную свободу!
Резюмирую хладнокровно и с прискорбием сказанное: я доказал, что у свободы нет другого более смертельного врага, чем война; я доказал, что война, присоветованная людьми подозрительными, стала бы в руках исполнительной власти лишь средством уничтожить конституцию, лишь развязкой заговора, задуманного против революции. Благоприятствовать таким военным планам, под каким бы то ни было предлогом, значит становиться участником измены против революции. В ужасном положении, до которого мы доведены деспотизмом, легкомыслием, интригой, изменой, общим ослеплением, я советуюсь только со своим сердцем и со своей совестью; я оказываю уважение только истине, снисхождение — только моему отечеству. Я знаю, что патриоты порицают откровенность, с которой я представляю безутешную картину нашего положения. Я не скрываю от себя своей ошибки. Истина не достаточно ли уже преступна тем, что она истина? О, лишь бы только сон был сладок; что нужды, если придется пробудиться даже и при звуке цепей своего отечества, и среди спокойствия неволи! Не будем же более смущать покой этих счастливых патриотов! Но пусть они знают, что мы, без головокружения и без страха, можем измерить всю глубину пропасти. Провозгласим же девиз познаньского палатина: „Я предпочитаю шторм свободы безопасности рабства“[21].
Если арена нашей революции должна представлять взорам только борьбу вероломства со слабостью, эгоизма с честолюбием, то следующее поколение начнет очищать эту землю, оскверненную пороками. Потомство, более нас счастливое, ты нам не чуждо! Для тебя мы выдерживаем бури и засады тирании! Ты окончишь наше дело; только храни в памяти имена мучеников свободы!»
В этих словах слышится отголосок духа Руссо.
X
Нетерпение жирондистов ускоряет ход событий — Король отказывается дать санкцию декретам против священников и эмигрантов — В Вандее замышляется междоусобная война — Убийства в Авиньоне — Восстание в Сан-Доминго — Симптомы религиозной войны — Аббат Фоше — Убийство Лажайля в Бресте — Беспорядки в гарнизонах
