Лив Нансен-Хейер - Книга об отце (Ева и Фритьоф)
Перед университетом кортеж снова остановился. Один из профессоров выступил с приветствием, студенты увенчали венками «героев ледяной пустыни». Затем процессия поднялась в гору ко дворцу, где их сердечно встретил король Оскар II и пригласил всех на торжественный обед.
Вечером город был иллюминирован. Всюду проходили факельные шествия. Вдоль Драмменсвейн Нансена и Еву сопровождала факельная демонстрация. Я уже спала у мамы на руках, когда они наконец отправились домой, в Люсакер.
«Я стоял на берегу фьорда, шум праздника остался позади, кругом молчал лес. Где-то на острове догорал приветственный костер, а у ног плескалось море, нашептывая: вот ты и дома».
Мой дядя Эрнст Сарс как-то сказал мне: «Путешествие твоего отца вечно будет окружено ореолом славы. Будет еще много экспедиций, другие люди совершат новые подвиги. В конце концов весь земной шар будет изучен. Но великое приключение никогда не повторится».
Многие тогда заметили, что Фритьоф Нансен после экспедиции к Северному полюсу сильно переменился.
«Теперь на его лице, неподвижном и как бы застывшем, написана величайшая серьезность»,— говорил Эрик Вереншельд.
Поход потребовал от Нансена много сил, как физических, так и духовных. Но произошло неожиданное — оказалось, что, для того чтобы начать заново обычную жизнь, тоже нужны силы. Переход от величия и простоты ледяного мира к шумной цивилизованной жизни был слишком резким. Не раз Нансен вспоминал простые слова, сказанные Педером Хендриксеном, когда они оба стояли на палубе «Фрама» в Тронхеймфьорде, где их вышли встречать сотни лодок, украшенных флагами, и толпы ликующих людей: «Знаешь, Нансен, все это хорошо, но слишком уж много шума. Вот я вспоминаю Ледовитый океан, хорошая там была жизнь».
Конечно, среди этой кутерьмы бывали и незабываемые минуты. Он на всю жизнь сохранит воспоминание о детской процессии, организованной на следующий день после возвращения «Фрама»: десять тысяч веселых ребятишек, размахивающих флажками, кричащих «ура» и поющих «Да, мы любим». Ведь он так часто думал о детях в ледяной пустыне! Впоследствии каждое 17 мая ему вспоминалась детская процессия на улице Карл-Юхансгате. И конечно, навсегда запомнился ему большой народный праздник, устроенный в честь участников экспедиции на «Фраме» в Акерхусе. Там Бьёрнстьерне Бьёрнсон держал речь:
«Великий поход Фритьофа Нансена вырос из народа, из всех нас. Он нес по земле наш флаг, наше юное счастье, и наши сердца были с ним. Добросовестность Нансена, как здесь указывали, была предпосылкой его победы. Это справедливо. И все же ни отдельный человек, ни даже целое поколение не в силах воспитать в себе такое качество из ничего. А дело в том, что та работа, которая незаметно совершается в народе, выливается в один прекрасный день в великий подвиг. И великий подвиг этот означает, что народ как бы дорос до конфирмации. Почему подвиг Нансена так радует нас? Только потому, что он указал нам путь к Северному полюсу?
Нет — потому, что указал нам путь к самим себе!»
Нансен отвечал так, как он всегда отвечал по возвращении в Норвегию на приветственные речи в честь его самого и его товарищей,— он благодарил и прославлял родину:
«Норвежская нация мало чем нам обязана. Она сама дала нам самое высокое, что могла дать: она дала нам право плыть под своим флагом, и, получив его, мы считали, что нам оказана величайшая честь. Отправляясь в путь, я чувствовал, что мы уносим с собой частицу сердца норвежского народа. И одновременно я чувствовал, какую большую ответственность мы на себя возложили. Я понимал, что если мы не выполним наш долг, то, значит, обманем ту любовь норвежского народа, которая сопровождала нас на протяжении всего пути. Я знаю, что мои товарищи боролись бы, пока хватит сил, пока будут живы. Норвегии никогда не пришлось бы стыдиться за тех ребят, которых она послала со мной».
Праздники следовали один за другим — факельные шествия, банкеты, праздничные представления в театрах, весь народ участвовал в них, а между этими праздниками происходили и другие радостные события, получившие непреходящее значение. Был основан фонд имени Нансена для развития научных исследований. Возглавили это начинание профессор В. К. Брёггер и консул Аксель Хейберг. В первые же дни было собрано по подписке полмиллиона норвежских крон, а тогда это были большие деньги. Никакие чествования не радовали Нансена так, как этот живой памятник, который предназначен был служить на пользу науке и ведать которым на протяжении всей своей жизни должен был лично Нансен. Сам он завещал этому фонду четверть своего состояния.
Казалось, что праздникам не будет конца. Полярникам вручались ордена и оказывались почести от имени Норвегии и от имени других стран, приходили депутации и приглашали на бесконечные приемы. Нансен был уже не в состоянии разнообразить свои ответные речи. Совсем не об этом мечтал он, думая о возвращении на родину.
И Ева мечтала не о том. Перед экспедицией Нансен тоже был усталым и раздраженным. Но тогда было совсем другое. Тогда только одно занимало его ум — предстоящий поход. И она, разделяя его увлечение этим замыслом и работой, мечтала, что, вернувшись, он будет принадлежать ей полнее, чем прежде.
Все эти приемы, незнакомые дамы, окружающие Нансена толпами, оказывающие ему знаки поклонения, к которому он не привык и не одобрял, но от которого не мог отделаться, вызывали в нем отчаяние. Это был какой-то кошмар. Долго мама пыталась смотреть на это как на что-то временное. Но конца этому все не было видно.
Отцом овладела страшная меланхолия. Он стал раздражительным и неровным в обращении, сегодня парил на небесах, а назавтра делался печальным и угнетенным. Он цеплялся за Еву как за единственную опору в жизни. И она знала, что так оно и есть сейчас. Но когда он уходил в себя и она не могла следовать за его мыслями, тогда было тяжело.
«Счастье отмеряется каплями,— писал он в дневнике,— оно не является целью человеческой жизни».
А для Евы счастье было целью жизни. Она сама испытала поклонение и восхищение публики, когда была певицей, но с радостью отказалась от музыки, чтобы жить только ради него и ребенка.
Фритьоф понимал ее, а сам себя понять не мог:
«Душа вылиняла и обобрана, надо бежать, спрятаться где-то, пока не найду самого себя»,— писал он в дневнике. И вот он и Ева бегут в леса. Там он бросил бесплодные копания в своей душе и почувствовал себя свободным, там Ева обрела прежнего Нансена и опять стала счастлива.
Если и было еще место, где он оставался самим собой, то это семья Сарсов. Тетя Малли, которая в то время очень была озабочена его состоянием, рассказывала, как радовалась, когда видела его сердечным, веселым и по-прежнему горячим в спорах. А по вечерам в Готхобе, когда Ева пела для него, он полностью открывал свою душу.
«В одном, по-моему, все должны согласиться,— писал он в таком настроении:— когда мы попадаем во власть высокого и настоящего искусства, то забываем унылость будничной жизни, и тогда мы бываем действительно счастливы».
Хорошо было в Готхобе, когда там собирались родственники и друзья. Тогда хозяева неизменно были веселы и приветливы, и оба умели создать вокруг себя праздничное настроение. Все, кто бывал там, думали: вот два одинаково сильных человека, которые вынесли трехлетнюю разлуку, хотя твердой уверенности в том, что они встретятся вновь, у них не было.
Вскоре после возвращения отцу пришлось совершить турне с лекциями по Европе, мама сопровождала его. Всюду их встречали с почетом. Редко удавалось им остаться наедине, зато хоть посмеяться можно было вместе. Нансен мог гордиться своей женой: она оставалась равнодушной к лести, которую щедро расточали ей все вокруг. (15)
«И как только ей удавалось делать такое приветливое лицо!»— говорил он своему другу по возвращении домой и искренне смеялся над этим. Нансен выступал во многих странах и на разных языках. На слушателей производила впечатление та легкость, с которой он объяснялся по-немецки, по-английски, по-французски. Конечно, он делал ошибки, но восторженные дамы говорили, что ошибки «придают ему еще больше очарования». Лучше всего он владел английским. И как раз в Англии сильнее всего промахнулся. Он хотел сказать: «В глубине души мы все одинаковы», а выразил это так: «На дне мы все одинаковы», что вызвало бурю оваций.
После экспедиции Нансену было присвоено звание профессора Христианийского университета по прежней его специальности — зоологии, причем чтение лекций не вменялось ему в обязанность. Последнее было для него очень кстати, так как мысли его и время были заняты совершенно другими проблемами. Впоследствии ему присвоили звание профессора океанографии; эта должность была учреждена специально для Нансена, причем и на сей раз без каких-либо обязательств с его стороны. Однако Нансен прочел студентам много лекций по океанографии.
