Михаил Геллер - Машина и винтики. История формирования советского человека
Столкновение двух концепций — Ленина и Коллонтай — отражало разногласия тактического порядка. Ленин считал, что «революция требует напряжения сил от масс, от личности», Коллонтай полагала, что революция уже победила, поэтому следует использовать «крылатый эрос» «на пользу коллектива». Ленин молчал — при жизни — понимая, что «крылатый эрос», «свободная любовь» способствуют разрушению буржуазной семьи.
Александра Коллонтай закончила свою повесть о свободной любви призывом: «Жить и любить. Как пчелки в сиренях! Как птицы в гуще сада! Как кузнечики в траве». Литературная бездарность «Любви пчел трудовых» не мешает (может быть, помогает?) широкой популярности «теории свободной любви». В ней есть главные компоненты «нового»: освобождение женщины и мужчины от уз буржуазной семьи и классовая иерархия в области половых отношений. Диалектическое отношение к свободе особенно наглядно проявилось в отношении к «свободной любви». Теоретики «стакана воды» проповедуют полную свободу, но настаивают на необходимости классового «выбора». А. Коллонтай резко осуждает героя своей повести — коммуниста, оставившего пролетарку ради буржуазной женщины.
Молодая пролетарская литература делает конфликт Между «душой» и «телом» одним из главных новых сюжетов. В повести А. Тарасова-Родионова «Шоколад» чекист погибает, ибо не устоял перед чарами женщины из враждебного класса. В знаменитом в 20-е годы романе С. Семенова «Наталья Тарпова» героиня после мучительных колебаний выбирает коммуниста. Поэтическое выражение классовая и половая гармония находит в стихах: «…Поцелуи бросаю острей и звончей. Строки Маркса падают на кровать из карманов… Большие идеи равенства всех людей… Мои ласки их на миг унесут, одурманя — чтобы после им всплыть еще ясней». Автор катехизиса половой жизни пролетариата («Революционных норм полового поведения»), отмечая, что «половая жизнь большей части современных людей характеризуется еще резким конфликтом между социальными симпатиями человека и его чувственными половыми влечениями», требует: «Половой подбор должен строиться по линии классовой, революционно-пролетарской целесообразности».
Литература 20-х годов верно отражала смятение умов и чувств, вызванное революционными лозунгами, призывами строить «новую жизнь», бороться со «старой семьей». Даша Чумалова, первая в советской литературе «освободившаяся женщина», отстаивает свое равноправие с мужчиной на работе и в личной жизни. Ревнующему ее мужу она отвечает: «В нас самих должна быть беспощадная гражданская война. Нет ничего более крепкого и живучего, чем наши привычки, чувства и предрассудки. У тебя бунтует ревность, — я знаю. Это хуже деспотизма. Это такая эксплуатация человека человеком, которую можно сравнить только с людоедством». Даша Чумалова — редкий пример использования женщиной права на «свободную любовь». Десятки романов изображали трагическую реальность: несчастных девушек и женщин, одурманенных революционными лозунгами. А. Луначарский вынужден был вступиться за них. Он приводит типичный диалог советской молодежи а 20-е годы. «Мужчина: Пол, удовлетворение пола есть вещь простая, надо отучиться об этом задумываться. Женщина: Может быть, это и правильно, может быть, это и научно, но все-таки как же это будет: если ты меня бросишь, а у меня будет ребенок, то что же мне делать? Мужчина: Какие мещанские рассуждения! Какая мещанская предусмотренность! До какой степени ты сидишь в буржуазных предрассудках! Нельзя тебя считать за товарища!» Луначарский подводит итог: «И запуганная девушка думает, что она поступает по-марксистски, по-ленински, если она никому не отказывает». Комсомолец Хорохорин, чекист, а потом студент, персонаж из повести Льва Гумилевского «Собачий переулок», убеждает свою однокурсницу: «Считал и считаю тебя хорошим товарищем! Ведь если бы я подошел к тебе и сказал, что я голоден, а мне нужно работать, разве ты не поделилась бы со мной по-товарищески куском хлеба?» Популярнейшая повесть 20-х годов — «Луна с правой стороны» Сергея Малашкина — рассказывает о судьбе крестьянской девушки Тани, вступившей в Комсомол и ставшей, после того, как ее убедили в революционности «свободной любви» — женой двадцати шести мужей. Типичность образа Тани подтверждается книгами писателей-комсомольцев, носящими автобиографический характер (См. Н. Богданов, «Первая девушка», И. Бражнин, «Прыжок»; Б. Горбатов, «Ячейка»).
Старый большевик П. Лепешинский в 1923 г. признает могучую силу теории «свободной любви»: «Что можно противопоставить этой теории? — Родительский авторитет? — Нет его. Авторитет религии? — Нет его. Традиции? — Нет их. Моральное чувство? — Но старая мораль умерла, а новая еще не народилась…» Лепешинский подводит итог: «Старая форма семьи в общем и целом основательно разрушена, а новой еще нет». В 1923 г., через 6 лет после революции, диагноз старого большевика был тенденцией, планом и благим пожеланием.
Россия, став советской, оставалась крестьянской страной: более 80% населения жило в деревне. Разрушение семьи, разложение морали — не вызывали сомнения.
Революция пришла вслед за войной, сначала с Германией, а затем гражданской — предельно жестокой и беспощадной. Войны начали ломку семьи, разложение морали. Военные жертвы, в первую очередь гибель мужчин, породили явление, зарегистрированное первой переписью населения после войны (1926 г.) По предыдущей переписи (1897) число мужчин и женщин в России было почти одинаковым: 49,7% и 50,3%. В 1926 г. мужчин было на 5 млн. меньше, чем женщин. Половое неравновесие будет увеличиваться в дальнейшие годы (в 1959 г. женщин было на 20 млн. больше, в 1981 г. — на 17,5 млн.), во многом определяя характер советской семьи, нравственности, отношений между полами.
Революционные идеи, упав на благоприятную почву встречали — прежде всего в деревне — сопротивление. Их распространению мешали религия, вековые обычаи, экономический уклад. Война против религии ведется с помощью административных методов — ударов по церкви и идеологического наступления на «старый быт». Административные методы — закрытие храмов, аресты и казни священнослужителей, организация раскола в церкви — позволяли властям надеяться на положительные результаты в будущем. Идеологическая работа должна была дать немедленный результат — изменить образ жизни миллионов граждан советской республики. Троцкий, активно интересовавшийся «новым бытом», отмечает, что «образ жизни гораздо консервативнее экономики» и поэтому «в области семейных отношений мы всё еще, так сказать, находимся в 1920/21 гг., а не в 1923 г.» Признавая большую сопротивляемость «быта» по сравнению с экономикой, которую очень легко было национализировать, народный комиссар по военным и морским делам, тем не менее измеряет изменения в образе жизни месяцами, в худшем случае — годом-двумя. В 1923 г. он сетует, что «быт» все еще — в 1920—1921 гг.
Рабочая власть — по словам Троцкого — «объяснила гражданам, что они имеют право рождаться, вступать в брак и умирать, не пользуясь магическими жестами и песнопениями людей в сутанах или других священных одеждах». Но сам Троцкий отлично понимал, что недостаточно «дать право» обходиться без религии: необходимо либо заставить, либо убедить перестать верить. Кампания по убеждению включала создание «атеистического эрзаца» религии. Ленин верил, что театр сможет заменить религию. Троцкий предлагал конкретные меры по использованию театра в антирелигиозной пропаганде. В книге о «новом быте» он с гордостью сообщает, что «рабочее государство имеет свои праздники, свои парады, свои символические спектакли, свою театральность».
Первым шагом на пути к созданию «коммунистической обрядности» было использование религиозных обрядов: организуются «красные» крестины, «красные» свадьбы, «красные» пасхи и т. д. Широко пропагандируется замена имен на новые, которая должна была сигнализировать новое рождение в новом мире. В ЗАГСах вывешиваются рекомендательные списки имен для новорожденных, не имеющие ничего общего с религиозным календарем. В городе Иваново, например, рекомендовалось назвать новорожденную дочку: Атлантидой, Индустрией, Изидой, Травиатой, новорожденного мальчика: Изумрудом, Гением, Сингапуром. Троцкий одобрительно говорит о популярности таких имен, как Октябрина, Нинель (Ленин наоборот), РЭМ (Революция, Энергия, Мир).
Разрушение «старой» семьи, «старого» быта, который ассоциировался прежде всего с «религиозной отрыжкой» во всех ее видах, шло под лозунгом «новой морали». Молодой пролетарий, ставший студентом, размышляет: «Под гневный, инстинктивно найденный массами закон — в вузе подвели фундамент: «нравственно все, что служит мировой революции, а безнравственно все, что служит распылению рядов пролетариата, его дезорганизации и слабости… Этот сжатый, как выстрел, закон открывал глаза, как душу, на все, что произошло в революции, на самого себя, на свое место в новой, строящейся жизни». Так размышляет литературный персонаж. Теоретик новой нравственности, в книге, рассчитанной на молодежь, объявляет: «старая нравственность умерла, разлагается, гниет». Главный признак новой нравственности — ее относительность. «Не укради» — заповедь «эксплуататорской» Библии, заменена великолепной «этической формулой товарища Ленина: „грабь награбленное“». Но это не значит, объясняет моралист, что «бандит, нападающий на гражданина, хотя бы и нэпмана, и присваивающий его имущество, тоже поступает этично». Этично, нравственно «только такое «укради», которое содействует благу пролетарского коллектива». Точно так же следует отвергнуть, например, заповедь «чти отца»: «Пролетариат рекомендует почитать лишь такого отца, который стоит на революционно-пролетарской точке зрения, который воспитывает детей своих в духе верности пролетарской борьбе…» Заповедь «не прелюбы сотвори» не имеет места в рамках пролетарской этики, не потому, что грешно изменять мужу либо жене, а потому, что «поиски нового полового партнера» являются «очень сложной заботой», отнимают слишком много времени, энергии, представляют собой «грабеж… творчески классовых сил».
