Русская елка. История, мифология, литература - Елена Владимировна Душечкина
Праздник елки в художественной литературе
Детские елки
Литература сопутствовала елке на протяжении всей ее истории в России. Именно она во многом способствовала популяризации праздника в ее честь и выработке ее символики. Более того, при отсутствии исконной (народной) основы культа ели литература сыграла едва ли не решающую роль в процессе распространения елки в России. С начала 1840‐х годов стали создаваться стихотворные и прозаические произведения о елке, а также очерки, в популярной форме излагающие ее смысл и символику [см., например: 304; 355]. Помимо текстов в праздничных выпусках газет и журналов к Рождеству выпускались сборники стихотворений, повестей и рассказов для детей, посвященные елочному торжеству: «Елка: Подарок на Рождество» (1846); «Елка: Поздравительные стихотворения на торжественные случаи для детей» (1872); «Елка: Книжка-игрушка» (1879); «Елка» (1882) и другие [см., например: 187]. Многие из книг были переводными, как, например, «Елка на праздник Рождества Христова: Рассказы, посвященные благонравным детям», переведенная с немецкого баронессой Ю. фон Икскюль и выдержавшая три издания [см.: {145}], или же изданная в Берлине в 1870 году «Подарок детям на елку» [см.: {340}].
К концу XIX века рождественский рассказ о елке становится в периодической печати едва ли не обязательным компонентом праздничного выпуска, что не раз обыгрывалось писателями-юмористами. Газетчики стремились выполнить свою «праздничную повинность», состоящую в написании рассказа к Рождеству. Они «делали экскурсии в область далекого детства», когда они сами «скакали в коротеньких панталончиках вокруг елки» [см.: {33}: 199], описывали первые елки своих детей и т. д., а в шутливых руководствах для писателей, вымучивающих к праздникам рождественский рассказ, утверждали, что «без поросенка, гуся, елки и хорошего человека» такой рассказ «не действителен» [см.: {308}: 3].
В тех произведениях, где елка была представлена в качестве главного атрибута рождественского праздника, она либо способствовала свершению счастливых событий, либо обнажала трагический разрыв, существующий между реальностью и рождественской утопией.
Для русских писателей «критического направления» изображение праздника детской елки уже с 1840‐х годов стало подходящим поводом для «вскрытия язв» российской жизни, изображения социального неравенства, лицемерия и духовной пустоты столичной и провинциальной знати.
Одним из первых к изображению детской елки обратился Ф. М. Достоевский. Его исполненный сарказма и горечи фельетон 1848 года «Елка и свадьба» посвящен описанию детского бала, устроенного в петербургском доме «одного известного делового лица, со связями, с знакомством, с интригами». Детский бал с елкой показан здесь как удобный для взрослых предлог «устроить свои дела». Один из гостей, наблюдая на елке за детьми, присматривает себе невесту — одиннадцатилетнюю девочку, за которой, как «кое-кто замечал шепотом», имелось приданое в триста тысяч рублей. Подсчитав, во что превратится это приданое через пять лет, он прямо на празднике задумывает женитьбу на девочке, что и было им реализовано по прошествии пяти лет.
По Достоевскому, елка призвана служить гарантией того, что в ее присутствии не может совершаться ничего дурного. Уже своим наличием в пространстве она обеспечивала безопасность, защиту ребенка. В присутствии елки как бы предполагалось полное равенство детей, которые «все были до невероятности милы и решительно не хотели походить на больших, несмотря на все увещания гувернанток и маменек». Однако на деле все происходит иначе: возникают постыдные ситуации, которые, как показывает писатель, компрометируют не столько елку, сколько устроителей этого детского праздника. При раздаче подарков рассказчик «не мог не подивиться мудрости хозяев»: самый дорогой подарок получила дочка самых богатых родителей. «Потом следовали подарки понижаясь, смотря по понижению рангов родителей всех этих счастливых детей». Сын гувернантки хозяйских детей «получает только одну книжку повестей… без картинок и даже без виньетки» [см.: {127}: II, 96][13].
Наблюдая за сыном гувернантки, рассказчик замечает, что, несмотря на малый возраст, этот мальчик уже чувствует свое приниженное положение, свое место в обществе. Испытывая непреодолимое желание поиграть с другими детьми, он не смеет подойти к ним, но, решившись наконец на это, заискивающе улыбается и заигрывает с ними: отдает одному из мальчиков свое яблоко, другого возит на себе. И все же «какой-то озорник препорядочно поколотил его», при том, что побитый ребенок не посмел даже заплакать, а его маменька не только не пожалела сына, но «велела ему не мешать играть другим детям»: родители приглашенных на елку бедняков находятся в том же приниженном положении, что и дети. Фельетон «Елка и свадьба» явился первым подходом Достоевского к теме елки и ребенка, которая еще не раз станет предметом печальных раздумий писателя о судьбе городских детей [см.: {127}: II, 95–101].
Если «Елка и свадьба» создана на противопоставлении детской елки (долженствующей быть символом справедливости на земле) ее уродливому проявлению в жизни, то И. И. Панаев в очерке 1856 года «Святки двадцать пять лет назад и теперь» отрицает сам новомодный праздник, противопоставляя его естественному веселью старинных русских Святок. Являясь страстным защитником народных Святок и противником елки, Панаев с раздражением и язвительностью изображает праздник детской елки в доме «разбогатевшего петербургского выскочки». Автор негодует уже по поводу того, что детское торжество назначено на десять часов вечера. «В наше время, — пишет он, — когда не было елок, малютки уже покоились безмятежным сном в это время, а теперь с елками, в десять часов начинается для них праздник… Для них!» [см.: {319}: 85]. Весь очерк выдержан в ироническом тоне. Рассказчика все раздражает и все приводит в негодование на устроенном для детей празднике: и то, что главной заботой хозяев являются не столько дети, сколько взрослые (в особенности знатные гости); и то, что привезенные на праздник дети выглядят, как «большие» (завитые, раздушенные, разодетые наподобие взрослых и ведущие себя, как взрослые); и то, что пятилетний сын и восьмилетняя дочь хозяина стремятся занять гостей точно теми же способами, как это делают их родители.
Панаева неприятно поражает странно сдержанная реакция детей на разряженное дерево: «Дети обступили елку без шума, без крика, без удивления, без детского восторга», поскольку, как он иронизирует, «кричат, удивляются, восторгаются только дети дурного тона». Некоторое время дети гуляли около елки, после чего начался розыгрыш в лотерею висящих на ней подарков, причем вышло так, что «самые блестящие и дорогие подарки достаются княжнам и графине…» Свечи на елке тушат, а «дети расходятся недовольные, завидуя друг другу». Около четырех часов ночи гости разъезжаются. «Так оканчивается детская елка», — заключает Панаев [см.:
