Мартовскіе дни 1917 года - Мельгунов Сергей Петрович
В напряженной обстановкѣ того времени выпадами против старой власти, которые даже Суханов назвал "демагогическими", вождь "цензовой общественности" думал защитить самую идею монархіи! Он, конечно, только дискредитировал ее во мнѣніи толпы. Политик, считавшій, что другіе говорят на "неподходящих струнах", не учел того настроенія, с которым он может встретиться. По разсказу Милюкова, рѣчь его была встрѣчена многочисленными слушателями, переполнявшими зал, с энтузіазмом, и оратора вынесли на руках по ея окончаніи. Вѣроятно так и было. Настроеніе разнокалиберной толпы не могло быть цѣлостно. Оратор, выступая от имени новаго революціоннаго правительства, говорил об Учред. Собраніи. как о хозяинѣ земли русской. Но совсѣм иное, отношеніе встрѣчали его слова о монархіи. Историк, повидимому, очень смягчает, когда упоминает, что "среди шумных криков одобренія слышались и ноты недовольства и даже протесты". В тогдашнем отчетѣ "Извѣстій" сказано так: "Продолжительные негодующіе крики, возгласы: "да здравствует республика", "долой династію". Жидкіе аплодисменты, заглушенные новым взрывом негодованія". По разсказу Шляпникова, — едва ли он был очевидцем, — "Милюков в теченіе нѣскольких минут не мог продолжать своей рѣчи"...
Всѣ свидѣтельства однородны в одном: вопрос, который был как бы затушеван в первые дни, послѣ выступленія Милюкова стал в сознаніи массы во всей своей остротѣ. Исп. Комитет, каждый его член утверждает Шляпников — "был буквально засыпан вопросами относительно судьбы династіи". "Без недоразумѣній по поводу династіи с этих пор уже не обходились митинги "и публичныя рѣчи" — пишет Суханов, вспоминая, как ему тотчас же пришлось говорить на эту тему перед "несмѣтной" толпой ("в нѣсколько десятков тысяч человѣк"), собравшейся перед Таврическим дворцом и вызвавшей через делегацію членов Исп. Ком. Суханов говорил о том, что в вопросѣ о монархіи существует, еще не ликвидированное разногласіе и, по его словам, он тут впервые понял, как остро в глазах массы стоит вопрос, которому он лично не придавал рѣшающаго значенія. Из Таврическаго дворца разговоры перешли на улицу и проникли в казармы, гдѣ "буйно", по выраженію Вл. Львова, говорили, что "не потерпят никого из Романовых на престолѣ", обостряя с таким трудом налаживавшіяся отношенія между офицерами и солдатами. Не только тогдашняя молва, но и позднѣйшіе мемуаристы "безмѣрно преувеличили" то крайнее возбужденіе, которое вызвали слова Милюкова. Сам Милюков в таких словах подвел итог дня: "Поздно вечером в зданіе Таврическаго дворца проникла большая толпа чрезвычайно возбужденных офицеров, которые заявили, что не могут вернуться к своим частям, если П. Н. Милюков не откажется от своих слов. Не желая связывать других членов правительства, П. Н. Милюков дал требуемое заявленіе в той формѣ, что "его слова о временном регентствѣ в. кн. Мих. Ал. и о наслѣдованіи Алексѣя являются его личным мнѣніем"[139]. Это было, конечно, невѣрно, ибо во всѣх предшествовавших обсужденіях вопрос этот считался рѣшенным сообща в том смыслѣ, как это излагал П. Н. Милюков. Но напуганный нароставшей волной возбужденія Врем. Ком. "молчаливо отрекся от прежняго мнѣнія".
Дѣло было не в "молчаливом" отреченіи. Милюкова никто не уполномачивал выносить спорный вопрос на обсужденіе улицы и преждевременно разглашать то, что большинство склонно было разрѣшить по методу Гучкова, т. е. поставив массу перед совершившимся фактом. План этот в значительной степени был сорван неожиданным выступленіем Милюкова — для сторонников монархіи это была поистинѣ медвѣжья услуга. "Демократія" не только насторожилась ввиду столь опредѣленной позиціи, публично выявленной лидером "цензовой" общественности (припомним, что одновременно выступавшій в Совѣтѣ Керенскій не шел дальше заявленія о свободѣ "агитаціи по поводу форм будущаго государственнаго устройства Россіи, не исключая и республики"), но и почувствовала, что ея осторожность в вопросѣ о формѣ власти не соотвѣтствует настроенію в массах в революціонном, по крайней мѣрѣ, центрѣ, здѣсь весь "воздух", по выраженію дневника Гиппіус, в эти дни был "против династіи". "Романовых не оставляйте, нам их не нужно" .— сказал какой-то незнакомый старик, встрѣтившій Набокова на улицѣ. Так естественно, что приспособлявшаяся к настроеніям крикливая "Русская Воля" первая поспѣшила провозгласить республиканскій лозунг и даже создать эфемерную организацію под названіем "республиканскій союз". Это не означало вовсе, что всѣ вдруг стали добрыми республиканцами. Я не повторил бы, что монархія "умерла в сердцѣ" двухсотмилліоннаго народа задолго до возстанія в столицѣ, как вскорѣ заявляло приспособившееся к господствующим настроеніям суворинское "Новое Время"[140], но это означало, что в солдатской массѣ ("вооруженный народ"), опредѣлявшей до извѣстной степени ход событій, под напором столичных слухов и сплетен, дѣйствительно уничтожена была "мистика" царской власти, о чем в связи с проявленіями антидинастическаго движенія не раз говорили предреволюціонныя записки органов департамента полиціи (см. "Легенду о сепаратном мирѣ"). Все это облегчало республиканскую пропаганду. Полусознательное отталкиваніе от монархіи должно было вызывать в массѣ то чувство боязни отвѣтственности за содѣянное, о котором приходилось упоминать. Революція, заканчивающаяся возстановленіем старой династіи, в сущности превращалась в бунт, за участіе в котором при измѣнившейся коньюнктурѣ могло грозить возмездіе.
IV. Соглашеніе.
То настроеніе, которое наростало под вліяніем слухов о рѣчи Милюкова, сказалось, как мы видѣли, к ночи, когда толпа возбужденных офицеров появилась в Таврическом дворцѣ с требованіем от Врем. Комитета соотвѣтствующаго разъясненія. Один из мемуаристов (Вл. Львов) опредѣляет болѣе точно — к 12 час. ночи. Первоначально декларація, сдѣланная в Екатерининском залѣ, не возбудила сомнѣній у "верховников" Исп. Ком. По крайней мѣрѣ, если придерживаться описанія, даннаго Сухановым, то придется заключить, что обстановка мало измѣнилась, когда делегаты Совѣта послѣ того, как в пленумѣ было одобрено памѣченное соглашеніе, в восьмом часу вечера явились к "цензовикам" для завершенія дѣла "образованія правительства". Фактически "делегація" свелась уже к двухчленному составу: Стеклов и Суханов. Соколов исчез, а Чхеидзе, предсѣдательствовавшій в этот момент на митингѣ в залѣ Совѣта, сердито отмахнулся от Суханова и не пошел на словоговореніе с "цензовиками". Стоя на предсѣдательском столѣ, окруженный наэлектризованной толпой, он с энтузіазмом кричал "ура" по поводу полученнаго вздорнаго сообщенія о том, что в Берлинѣ уже второй день идет революція...
По словам Суханова, у "цензовиков" на этот раз не было уже и "подобія офиціальнаго и вообще организованнаго засѣданія", шел разговор между Милюковым, Стекловым и Сухановым, в котором "не принимали никакого или почти никакого участія остальные, находившіеся в комнатѣ". Отмѣчаем вновь эти мелочи для того, чтобы показать обстановку, в которой рѣшались важнѣйшіе вопросы — по крайней мѣрѣ в изображеніи одного из участников этих переговоров. Совѣтскіе делегаты вернулись прежде всего к вопросу о формѣ правленія и пытались убѣдить Милюкова, что из его стремленія "навязать Романовых" не выйдет "ровно ничего, кромѣ осложненій, которыя не помогут дѣлу монархіи, но выразятся в наилучшем случаѣ в подрывѣ престижа их собственнаго кабинета". В отвѣт они услышали слова Милюкова ("за точность передачи я ручаюсь" — утверждает мемуарист): "Учр. Собраніе может рѣшить, что угодно. Если оно выскажется против монархіи, тогда я могу уйти. Сейчас же я не могу уйти. Сейчас, если меня не будет, то и правительства вообще не будет. А если правительства не будет, то... вы сами понимаете"... В концѣ концов — разсказывает Суханов—"мы согласились непомѣщать в правительственной деклараціи офиціальнаго обязательства "не предпринимать шагов, опредѣляющих форму правленія"'. Мы согласились оставить вопрос открытым и предоставить правительству... хлопотать о романовской монархіи. Мы же категорически заявили, что Совѣт с своей стороны безотлагательно развернет широкую борьбу за демократическую республику"[141].
