Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 2. С Юрием Гагариным
У самого окошка стоит молчаливый старик в очках. Седые, аккуратно подстриженные усы и бородка, в руках старинный докторский саквояж. Сосредоточенно, как первоклассник, старик рисует симпатичного чертика на пластмассовой полке возле окошка.
Медленно движется стрелка на больших круглых часах… У кассы мы все равны. Только у одного преимущество. У него телеграмма — летит на похороны. Ему билет в первую очередь.
Владелец телеграммы совсем не грустный. Большой нос и лохматая лисья шапка победно возвышаются над нашими головами. И странное дело, мы почти завидуем этому человеку с неприятным, лошадиным лицом. Он сходил в ресторан.
Вернулся с маслеными губами. Бодро сказал:
— Все улетим…
Особо от очереди держатся двое. Молодые, лет по двадцать обоим, не более. Жених и невеста, а может, только что поженились. Шепчутся. На нем модная, пирожком шапка. Тяжелое дорогое пальто распахнуто, как будто для того, чтобы показать лимонного цвета шарф и безукоризненно черный костюм. Левая рука небрежно хлопает по бедру желтыми кожаными перчатками. Девушка скромнее и проще. У нее ямочки на щеках.
Высокие брови придают лицу радостное удивление. Жених внимателен, хочет показать: с ним ей можно в любую дорогу. Он раза три уже скрывался за дверь с табличкой «Начальник порта».
Выходил независимым, уверенным шагом, смахивал пыль с ботинок перчаткой и опять с улыбкой шептал что-то спутнице. Когда он небрежно взял под руку проходившего мимо вокзального начальника, первым не выдержал лейтенант. Он еще раз перечитал бумагу и, не пряча ее в карман, постучался к начальнику в дверь.
— Контора… — сказал человек в лисьей шапке и обмахнул лицо телеграммой.
Старичок подумал, стер чертика с подоконника и, порывшись в стареньком саквояже, тоже понес к начальнику какую-то справку. Чтобы уравнять шансы, я тоже постучал в дверь:
— Газета, понимаете, вот так надо, — и провел пальцем у подбородка…
Теперь мы опять равные возле кассы.
Как раз в эту минуту из-за почтовой конторки выглянул старичок в синей форме.
— Новости! Летим к Венере! — и с треском разорвал шпагат на пузатой пачке газет…
Очередь рассыпалась. Лица исчезли за шуршащими листами больших новостей…
— Что же, и долетит… А тут не чаешь до Гомеля… — сказал из-за листа простуженный голос.
Скрипучая дверь пустила в зал облако морозного пара. Щелкнул, захрипел репродуктор: «…На самолет рейсом из Оренбурга — четыре билета…»
— Мне первому положено… — владелец телеграммы и лисьей шапки швырнул в урну газетный ком с новостями и стал отсчитывать деньги…
Оренбургские пассажиры, узнав о газетах, муравьиной цепочкой потянулись от самолета к вокзалу.
Маленький аэропортовский зал не вместил пассажиров. Газетные листы зашелестели под фонарями на улице. Синяя ночь увешана стерегущими красными огоньками. Тонкие нити остекленевших антенн, как струны, готовы откликнуться на любой голос из этой морозной ночи.
Издалека по синему воздуху плыла торжественная мелодия скрипки — Москва передавала концерт Чайковского. У фонарей люди вполголоса, прислушиваясь к музыке, обсуждали последнюю новость.
— Созвездие Рыб… Где это?
Все глядели на звезды, но никто не знал созвездия Рыб.
— Летчики знают, наверное…
— Должны знать…
На перегоне за лесом заливисто и радостно прокричал паровоз. Из темноты ему отозвался спутавший, видно, время и звуки петух. Земля несла свою обычную службу.
— Ну что, летим, корреспондент? — бодро крикнул старичок, рисовавший чертика, и понес свой облупленный саквояж к трапу.
Радостно возбужденный, придерживая полы шинели, выбежал на перрон лейтенант. Прошел на посадку обвешанный сумками иностранец, летевший из Оренбурга. Он, как и все, аккуратно свернул и спрятал в карман газету, поискал на небе созвездие… Прошел, дожевывая бутерброд, владелец телеграммы и лисьей шапки…
Перед самым отлетом, когда дрогнули и превратились в серебряные крути пропеллеры, два запоздавших пассажира из Оренбурга обнаружили, что им негде сесть. Молодая стюардесса рассыпала леденцы от волнения и стала смотреть билеты… Билеты были в порядке.
Вошел большой загорелый летчик, покрутил фуражку в руках:
— Кому-то по ошибке, наверное, билеты дали сверх нормы.
Наступило молчание, неловкое и тяжелое…
Летчик поцокал на фуражке соринку.
— Ну что ж, не хотят признаться — будем стоять… Выясним, — кивнул он взволнованной стюардессе и выключил свет.
Смущенно мялись у кресел опоздавшие пассажиры. У двери, где скрылись летчики, в темноте обозначились два фосфорических круга. На одном из них минутная стрелка бойко считала светлые точки…
Переглядывались пассажиры из Оренбурга. Оглянулся назад старичок с бородкой. Оглянулся, заерзал на кресле молодой лейтенант.
— Сколько ж стоять? Только у нас это можно! — не выдержал наконец севший возле окошка человек в лисьей шапке.
— Валерка! — всхлипнула вдруг девушка с ямочками на щеках. — Я не могу, нельзя так, Валерка…
Жених в тяжелом пальто выразительно посмотрел на подругу, не торопясь, поправил лимонно-желтый шарф и двинулся к выходу. За ним, прошептав «Извините» и вытирая глаза краем пуховой косынки, выбежала девушка…
— Пап, а Венера, она круглая, как и Земля? — спросил худенький мальчик, сидевший рядом с коренастым мужчиной, у которого в волосах проглядывают белые нити.
Все заулыбались, облегченно заговорили. Самолет набирал высоту…
Если глянуть с земли, самолета не увидишь. Плывут две звездочки среди звезд. Красная и зеленая. Красная на левом, зеленая на правом крыле. Только очень зоркие глаза заметят бледный ряд огоньков между звездами. Это светятся окна. И, конечно, не видно с земли, что там, за окнами.
Прикрыв лицо газетой и потушив лампочку, спит лейтенант, спит иностранец, спит женщина с ребенком на пятом кресле. Кое-кто листает потрепанные журналы.
Расплющив нос о стекло, глядит на землю мальчик (отец зовет его Борькой). Он первый раз видит землю с такой высоты… Тысячи вопросов. Отец отвечает. Иногда затрудняется: тогда большая ладонь ложится на Борькину голову и шевелит волосы.
С жадностью мальчишки глядит в окошко старик, рисовавший чертиков. Изредка он радостно вздыхает, желая разделить с кем-нибудь чувство.
— Да-а… Россия…
И еще один человек пристально смотрит в окошко. Он разделся, снял лисью шапку.
На большом лысом черепе сверкают капельки пота. У этого летящего на похороны пассажира удивительный аппетит. Вот он опять развернул пропитанный маслом пакет. Протянул мальчику пару «мишек», не переставая жевать, представился Борькиному отцу:
— …Экономист…
Человеку хочется говорить.
— Вон поглядите, — кладет он руку на плечо Борькиного отца, — поглядите…
Внизу среди бисера огней красным языком тянется к небу пламя. На два, а может, на три километра от языка стелется над огнями темная полоса дыма.
— Горит! — восхищенно блестит глазами старик с седою бородкой.
— Да-а, — совсем другим тоном говорит лысый. Шубы горят! Знаете, есть такие красивые женские шубы? Небось, они вон (кивок в сторону спящего иностранца), они не пустят шубы в трубу… Только у нас это можно!
— Да-а, — вздыхает Борькин отец. — Ничего, поправимся. — Он нагибается к сыну, начинает толковать Борьке о химии, о нефтеперегонном заводе, о каком-то летучем газе, который не сжигать надо, а превращать в женские шубы, чулки и свитера…
— Только у нас это можно! — повторяет лысый, стараясь сохранить разговор.
Не получив ответа, он пошуршал бумагой и начал дремать. Потом вдруг поднял голову, прислушался. Глаза его остановились на винтике возле вешалки. От вибрации винтик вот-вот выпадет из гнезда. Лысый дождался, пока он загремел по фибровой крышке чемодана, поднял:
— Вот как делается!.. А ведь и там, где крутится (он показал в окошко), там тоже что-нибудь может…
— Бросьте болтать! — зло говорит Борькин отец.
Женщина на пятом кресле перестает дремать, испуганно смотрит на лысого, потом склоняется возле окошка.
— Пап, а в спутниках тоже шурупы?.. — поняв смысл разговора, спрашивает Борька и тоже глядит на мотор…
Вертятся два серебряных круга, сверлят остекленевший лунный туман. От мотора в холодную темноту рвутся две бледно-розовые огненные струйки. Исчезая, они превращаются в прозрачное зыбкое марево. Земля и звезды в этом теплом потоке дрожат, расплываются. А там, где марево стекленеет и превращается в ледяные иголки, звезды обретают обычную четкую форму, следят за нами торжественно и строго.
Успокоилась, уснула пассажирка на пятом кресле. Спит, утонув в жесткой шинели, молодой лейтенант. Прерывисто дышит и шепчет что-то во сне лысый экономист. Ему жарко. Он снял большие с новыми калошами валенки.
