Станислав Грибанов - Хроника времён Василия Сталина

Но что уж тут рассуждать-то. 30 апреля в 14 часов 25 минут, как решено считать, наши водрузили над рейхстагом Знамя Победы. Мало кто тогда знал, но именно в этот день готовился к уходу из жизни Адольф Гитлер.

На площадке неподалеку от Бранденбургских ворот стоял самолет командующего 6-м воздушным флотом Грейма. Он прилетел по вызову из Мюнхена вместе с известной летчицей Ганной Рейч, и фюрер мог бы воспользоваться тем самолетом — улететь из Берлина. Но решение было принято иное.

В бункере перед смертью Гитлер еще отметил свадьбу с Евой Браун, поздравил какую-то пару с их золотым юбилеем и написал свое личное завещание. В исторической литературе не часто вспоминают об этом завещании, а документ любопытный. Вот что писал Гитлер перед смертью:

«Хотя в годы борьбы я считал, что не могу взять на себя такую ответственность, как женитьба, теперь перед смертью я решил сделать своей женой женщину, которая после многих лет истинной дружбы приехала по собственному желанию в этот почти окруженный город, чтобы разделить мою судьбу. Она пойдет со мной и на смерть по собственному желанию, как моя жена, и это вознаградит нас за все то, что мы потеряли в результате моего служения германскому народу.

Все мое имущество принадлежит партии или, если она больше не существует, государству. Если государство тоже разгромлено, то нет никакой необходимости давать дальнейшие распоряжения. Картины, приобретенные мной за эти годы, я собирал не для себя лично, а для того, чтобы создать картинную галерею в моем родном городе Линце на Дунае, и я бы очень хотел, чтобы мое желание было выполнено.

Моим душеприказчиком я назначаю своего самого преданного товарища по партии Мартина Бормана. Он имеет право принимать любые решения. Он может передать моим родственникам все, что необходимо для того, чтобы обеспечить им существование, особенно матери моей жены и моим верным работникам — мужчинам и женщинам, которые ему хорошо известны. Большинство из них мои верные секретари — фрау Винтер и другие, которые многие годы помогали мне своей работой. Моя жена и я избрали смерть, чтобы избежать позора падения и капитуляции.

По нашему желанию наши тела должны быть немедленно сожжены в том месте, где я осуществлял большую часть моей ежедневной работы за двенадцать лет службы своему народу.

Как странно звучит нынче: «Все мое имущество принадлежит партии…» Не правда ли?.. Не откажешь и в мужестве перед уходом из жизни. Или если враг, то он и смерть не может принять мужественно?..

Давно известно — наша пропаганда простая. Совсем простая! Ну, с землей — это у большевиков хорошо получилось. «Власть советам, земля — крестьянам…» Тут ничего не скажешь. Крестьянин в этом быстро разобрался.

А дальше? «Кто не с нами, тот против нас», а раз против, значит, дурак. И пошло! Император Николай II — пьянчужка. Батька Махно — бандюга. Сталин — параноик. Гитлер — псих. О шоке Сталина в начале войны чуть ли не диссертации писали, хотя, как утверждает Жуков, он был растерян всего-то два часа. А Нестор Махно? Повернись судьба его чуть иначе — первым маршалом разве не мог бы стать? И вспоминали бы его лихие атаки на тачанках, и в стратеги бы записали — как фармацевта Якира. Не случайно ведь красные даже наградили Нестора Ивановича своим орденом — Красного Знамени…

Мелькают в памяти имена верховных, генеральных — секретарей, председателей. И вот для всех характерно — ни дневников, ни мемуаров, ни завещаний не оставляли людям. Было одно завещание — в начале 20-х годов. Это по поводу кресла Генсека. Автор завещания тревожился — как оно все обернется без него… Почитайте последние, эпистолярные тома Ленина — там та же тревога о власть предержащих, о системе, рожденной Октябрем: «Система одурачения коммунистических дурачков, имеющих власть, но не умеющих пользоваться ею», «торговый отдел Госбанка… такой же г… бюрократический, как все остальные в РСФСР», «у нас такого г… как ведомства, много», «чистить комг… разгоняя добродетельных коммунистов из правлений, закрывая сонные (и строго коммунистические) предприятия».

Уходя от нас, Ильич предвидел: «В смешанные общества умные капиталисты проведут глупых (честнейших и добродетельнейших) коммунистов и надуют нас, как надувают теперь»…

Как в воду глядел!

Во что же обошлась нам Берлинская операция? Если в цифрах, то вот они. Мы потеряли тогда 102 000 убитыми, почти 305 000 — ранеными и пропавшими без вести. Из техники — 2156 танков и самоходно-артиллерийских установок, 1220 артиллерийских орудий и минометов, 527 самолетов. Это за период с 16 апреля по 8 мая.

8 мая 1945 года в пригороде Берлина — Карлсхорсте был подписан акт о безоговорочной капитуляции Германии. До этого, 2 мая, в приказе Верховного Главнокомандующего за овладение Берлином отмечались летчики Главного маршала авиации А.А. Новикова, Главного маршала авиации А.Е. Голованова, генералов С.И. Руденко, С.А. Красовского, Е.Я. Савицкого, Е.М. Белецкого, Г.Н. Тупикова, Е.Ф. Логинова, Г.С. Счетчикова, В.Е. Нестерцева, В.Г. Рязанова, А.В.Утина, Б.К.Токарева, И.В. Крупского, А.З. Каравацкого, И.П. Скока, Б.А. Сиднева, И.М. Дзусова, С.В. Слюсарева, В.М. Забалуева, П.П. Архангельского, Г.И. Комарова, полковников В.И. Сталина, Д.Т. Никишина, А.И. Покрышкина, В.И. Александровича.

Именно 8 мая на КП дивизии Василий Сталин дал последнюю команду подзадержавшемуся в берлинском небе бойцу:

— Возвращайся! Посадку разрешаю. Войны больше нет…

Всему-то бывает конец — войнам тоже. Но, прежде чем поставить точку в этой главе, расскажу открывшуюся мне не так давно правду о штурме рейхстага.

Несколько лет назад литератор Е. Долматовский предложил обратиться через нашу армейскую газету к тем, кто штурмовал рейхстаг, и припомнить былое. «Певец во стане русских воинов», он собрал потом письма участников штурма, и получилась книга «Автографы Победы». Часть писем была опубликована в газете, многие легли в архив, так и неиспользованные, а потом архив уничтожили. Это просто делается. Сгребается все в мешок — ив огонь. Для приличия составят акт. Со временем и его сожгут. Да и что удивляться — скоро век минет, как этим занимаемся весьма любовно.

Россия горит!..

И все же тогда не все письма были уничтожены. Кое-что я просто никому не показал, и скромные странички из школьных тетрадок уцелели — вырвались из огня, как в том, сорок пятом, их авторы. Сколько уж лет хранятся по-солдатски сложенные треугольники — «мои «неизвестные солдаты»…

Гнездилов, Канакин, Куралесин, Колчунов, Овчинников, Кочегин, Фесенко, Болотов, Семеновский, Куракин, Борисенко, Головко, Волик… Я помню их всех. Они мне бесконечно дороги, так много изведавшие солдаты. В минуты, когда на душе становится горько и отвратно от фальши и лицемерия людей, рвущихся к власти, от бесконечно обманных программ, праздной говорильни и суеты вокруг шаткого, подкрашенного под золото трона, я добираюсь до старых солдатских писем и ищу в них поддержку и помощь…

«Мне шел 17 год — самый цвет юности, которая дается человеку один раз, — пишет бывший сержант Овчинников. — Нас было трое с одного московского двора, мы вместе явились в Киевский райвоенкомат к военкому Матрину и долго уговаривали его отправить нас на фронт — ведь шла война. Наконец военком согласился. Перед проводами, помню, много было материнских слез, только нам было уже не до них. А майор Матрин сказал: “Вы сначала научитесь стрелять и колоть штыком”, — и послал нас на станцию Сурок, в 137-й запасной полк.

И вот ноябрь 1942 года. Николай Алексеев, один мой корешок, с маршевой ротой убыл на Центральный Фронт. Тогда я еще не знал, что он вскоре погибнет. Второй товарищ детства, Сергей Рыбкин, попал под Сталинград — там ему оторвало правую руку. А моя доля выпала на Волховский фронт. В Тихвине я принял боевое крещение, а оттуда маршем мы направились к Синявинским болотам. Там с боями выходила с переднего края 18-я гвардейская дивизия. Она была сильно потрепана, пополнялась, и меня взяли в полковую разведку.

Я не могу рассказать так, как показывают в кино, но вспомнить есть что…

После двух ранений и контузии попал на 1-й Белорусский, был зачислен в 150-ю стрелковую Идрицкую дивизию генерала В.М. Шатилова. С этой дивизией помкомвзвода пулеметной роты я и подошел к Берлину. Помню, штаб разместился в тюрьме, на окраине города. Раз меня вызывают туда, и замполит Петров принимает в комсомол. В заявлении так было и написано: “В Берлин хочу войти комсомольцем”.

И вот последняя преграда — река Шпрее. Ее мы форсировали с ходу, но дальше было очень жарко — шли тяжелые уличные бои. Берлин не Москва, и я забыл названия улиц, да и когда их было запоминать — диски для автомата не успевал заряжать. Командир роты старший лейтенант Манаев всегда был рядом со мной, и когда раскрыли с ним карту, то разобрались, что находимся на улице, слева от которой рейхстаг, а справа «дом Гиммлера». Это было утром 30 апреля.