Станислав Грибанов - Хроника времён Василия Сталина
— Вы, товарищ генерал, со своими людьми располагайтесь вон у того костела, — обратился он к Савицкому, — а мы в этом местечке определимся.
— Хорошо. Только выделите нам для охраны танковый взвод, —предусмотрительно затребовал командир авиакорпуса и вскоре вместе с танкистами подкатил прямо к костелу.
Дверь костела оказалась закрытой, но на стук русских солдат вышел ксендз, и минуту-другую высокие стороны выясняли, на каком языке смогут разговаривать. Ксендз заявил, что русский знает плохо, русские польским не владели, так что переговоры пошли на немецком. Договорились о постое на ночь в коттеджах. Гостеприимный ксендз любезно предложил осмотреть костел, затем поддали как следует, поужинали, ксендз повеселил русских игрой на органе, и все завалились спать.
— Ночь прошла спокойно. Наутро мы уже собирались следовать дальше, — вспоминал Савицкий, — вдруг ксендз спрашивает: “Пан Савицкий, а далеко польские войска?”
Выяснив, что идут, что с нашими войсками наступает Армия Людова, ксендз перешел на шепот и показал на кованую металлическую дверь:
— Как мне быть? Третий день не кормлю, а они молчат…
Оказалось, что в подвале костела сидело человек двести эсэсовцев из дивизии «Мертвая голова».
— Узнали немцы о моих запасах — а в подвале у нас и копченые колбасы, и окорока, и виноградное вино — залезли, перепились. Я тогда их и закрыл. Охранял эсэсовцев один солдат, мы его оглоушили.
Савицкий был немало удивлен дерзкими действиями ксендза, поинтересовался, как же это — святой отец и такое…
— Это, пан Савицкий, совсем просто было, — объяснил ксендз. — Моя Ядвига подошла к солдату, принялась кокетничать, а я куском водопроводной трубы и стукнул немца по голове. Потом мы с Ядвигой связали его…
Оценив находчивость ксендза, русские танкисты поставили танк напротив костела, направили его пушки прямо на выход из подвала и открыли засов. Немцы выбрались наверх, сдав оружие, выстроились. Но тут подъехал командир танковой дивизии и предложил всех пленных загнать снова в подвал — некому было ими заниматься…
— Дверь мы потом заминировали, — вспоминал Савицкий. — Старшему офицеру из команды «Мертвой го-ловы» объяснили, чтоб не вздумал ломиться. А ксендза я попросил собрать на инструктаж всех его работников. Он замялся, засуетился, сказал, мол, один здесь остался. Я тогда напомнил о Ядвиге. И вот пришла удивительной красоты полька… Помню, объявил ей как приказ: “Вход заминирован! Немцев здесь держать до прихода основ-ных сил. За отступление от указаний — смерть!..”
Девушка посмотрела на меня, улыбнулась и по-польски мягко спросила:
— Цо пан мови?..
А что оставалось «мовить» красному генералу?..
Вот еще один пустячный эпизод войны.
Как-то сидим мы с Арсением Васильевичем Ворожейкиным у него на кухне. Принялись за вторую бутылку вина — указы Кремля по пьянке игнорируем. И вот боевой генерал, дважды Герой, передохнув от рассказов о бесконечных воздушных боях, вдруг говорит:
— А послушай, какой у меня в Восточной Пруссии казус получился. Надо же…
Арсений Васильевич усмехнулся чему-то своему, далекому и продолжил:
— Значит, как-то с пилотом Пахомовым — это будущий отец чемпионки мира по танцам на льду — заходим в немецкий дом. Всюду там чистота, порядок идеальный. Смотрим, так по-домашнему плита горит, а на ней кофе горячий. Но, странно, хозяев нет. Осторожно поднимаемся по винтовой лестнице на второй этаж. Наготове оружие: враги ведь вокруг. Уперлись в какую-то дверь и резко открываем ее. Тишина. Тогда переступаем порог и… автоматы наши из рук чуть сами не повырывались. Нет, в нас никто не стрелял. Но оружие против сталинских соколов, скажу тебе, такое заготовили — куда там тот фаустпатрон! Короче, в белоснежной пуховой кровати лежали две красивые девки — в чем мать родила и ноги кверху…
Мы, конечно, остолбенели. Первым пришел в себя Пахомов. Сплюнул, выматерился — мы скатились с лестницы вниз и выскочили из дома.
Вот ведь как пропаганда у немцев работала — так запугать девок! Я, правда, действенность вражьей пропаганды в те минуты не сразу оценил и спросил Пахомыча: «А может, вернемся?..»
Нет, нельзя было возвращаться королям неба к земным утехам. У стен Берлина наши войска готовились к штурму, и этот заключительный аккорд войны командование 1-го Белорусского фронта, судя по всему, намеревалось завершить к очередному празднику — Первомаю.
Готовились с размахом. В те дни нам нечего было канючить: «Хотят ли русские войны…» Хотели! Уже ничто не смогло бы остановить того победного порыва нашей армии, который был выстрадан. Видно, не случайно один из летчиков дивизии Василия Сталина младший лейтенант Никалин заявил: «Нам нужно войти в Берлин первыми! Нам это никто не простит, если мы не войдем первыми. Ведь мы столько воевали, столько пролито крови…»
Перед броском на Берлин мы превосходили противника в людях в 2,5 раза, в артиллерии — в 4, в танках и самоходно-артиллерийских установках — в 4,1 раза, в авиации — в 2,3 раза. Плотность авиации на один километр фронта на направлениях главных ударов составляла более 100 самолетов, а в полосе наступления 5-й ударной и 8-й гвардейской армий 1-го Белорусского фронта достигала 170 самолетов на километр. Чтобы разместить все это хозяйство, а общее число нашей авиации составляло ни много ни мало 7500 боевых машин, было восстановлено и построено заново 290 аэродромов.
И вот 16 апреля 1945 года. На наблюдательном пункте 8-й гвардейской армии собралось руководство 1-го Белорусского фронта во главе с Г.К. Жуковым, членом Военного совета К.Ф. Телегиным и командование этой армии во главе с В.И. Чуйковым. В 3 часа утра начало артподготовки. Почти одновременно над первой и второй полосами обороны противника включились в боевую работу больше 150 самолетов-ночников.
Чем обернулось то наше преимущество перед противником в живой силе и технике, известно — победой. Это потом, лет 20 спустя, солдат-водитель Матюшкин, с кем я обколесил всю Германскую Демократическую Республику, глядя на жизнь немцев, спросит: «Так кто же победил-то — мы или они?..»
А тогда приближалось Первое мая. Традиционно у нас в этот день славословили руководство партии и правительство. То в свою очередь тешило народ тезисами да призывами. В войну это особенно эмоционально получалось. Скажем, так: «Даешь Киев!» И даешь именно к 7-му ноября, а не к 10-му или 11-му того же месяца. Конечно, накладно обходились юбилейные даты — тысячами загубленных жизней расплачивались. Но зато как красиво звучало: «Товарищ Сталин! Докладываем…»
Вот историки до сих пор и спорят: следовало нам брать Берлин к Первомаю или лучше бы подождать чуток? Немцы ведь не остановились у того же Бреста — через неделю под Минском и оказались. А тут какие проблемы? Перекрыл воду — через неделю враги и полезли бы из всех своих дыр да щелей. Город-то был окружен. А в окружении надолго ли хватит продовольствия, боеприпасов?..
Между прочим, Сталин на весь этот треск с победными докладами к светлым датам смотрел без особого восторга. Вот свидетельство маршала Жукова по поводу того же Первомая 1945-го:
«Когда я доложил ему, что, как я и опасался, мы застряли, что немцы сосредоточили силы, оказывают ожесточенное сопротивление и наше продвижение замедлилось, мы все еще не можем прорваться в глубину, Сталин отреагировал на это очень спокойно.
— Ну что ж, — сказал он, — пусть подтягивают резервы, пусть цепляются. Больше перебьете здесь, меньше останется в Берлине.
Такой была его реакция в тот трудный для нас день.
Она осталась такой же и в дальнейшем. Я рассчитывал поначалу, что 1 мая мы уже доложим об окончании боев за Берлин и что об этом можно будет объявить на майском параде. Когда 30 апреля я понял, что сделать этого мы не сможем, я позвонил Сталину и сказал, что нам придется еще дня два провозиться с Берлином. Я ожидал с его стороны недовольства, а может быть, и упреков. Но он против моих ожиданий сказал очень спокойно:
— Ну что ж, пока не сообщим. В это Первое мая все и так будут в хорошем настроении. Позже сообщим. Не надо спешить там, на фронте. Некуда спешить. Берегите людей. Не надо лишних потерь. Один, два, несколько дней не играют теперь большой роли.
Такой была его реакция на мои доклады и в начале боев за Берлин, и в конце их».
Но что уж тут рассуждать-то. 30 апреля в 14 часов 25 минут, как решено считать, наши водрузили над рейхстагом Знамя Победы. Мало кто тогда знал, но именно в этот день готовился к уходу из жизни Адольф Гитлер.
На площадке неподалеку от Бранденбургских ворот стоял самолет командующего 6-м воздушным флотом Грейма. Он прилетел по вызову из Мюнхена вместе с известной летчицей Ганной Рейч, и фюрер мог бы воспользоваться тем самолетом — улететь из Берлина. Но решение было принято иное.
В бункере перед смертью Гитлер еще отметил свадьбу с Евой Браун, поздравил какую-то пару с их золотым юбилеем и написал свое личное завещание. В исторической литературе не часто вспоминают об этом завещании, а документ любопытный. Вот что писал Гитлер перед смертью:
