Франсина Доминик Лиштенан - Елизавета Петровна. Императрица, не похожая на других
Все консульства и посольства России получили сообщение за подписью Бестужева, где перечислялись злодеяния изгнанного француза. При этом вице-канцлер признавал, что по его приказу перехватывались и расшифровывались бумаги, на которые он ссылается. Такой способ подчеркнуть важность трудов Тайной канцелярии служил одновременно предостережением для других иностранных миссий. Бестужев ликовал: просчеты Шетарди вызвали между Францией и Россией разлад и холодность, о которых он прежде мог только мечтать{310}. Экстрадиция его злейшего врага, которую удалось спровоцировать, не прибегая к нарушению прав, предусмотренных статусом посла, укрепила позиции вице-канцлера. Удастся ли ему наконец уговорить Елизавету подписать договор с Австрией и Англией, а там и послать им дополнительные войска для войны с Францией?
Широкая огласка злодеяний Шетарди преследовала и другую, скрытую цель. Различие в реакции на этот скандал придворных и министров выдавало их приверженность к тому или другому противоборствующему лагерю. Бестужев наконец получал возможность отделить своих сторонников от противников: убрав-таки с дороги ненавистного маркиза и ослабив примыкавшую к нему группу, он спровоцировал некоторых дипломатов, до сей поры скрытных, на проявление их истинных чувств. Так произошло с Нейхаусом, послом Карла VII, Герсдорфом, представителем Фридриха Августа II, со шведским посланником Ннльсом Барком, чья симпатия к французскому клану определилась лишь недавно{311}. Теперь должны были полететь и другие головы. Шетарди был арестован назавтра после ужина, на который он пригласил Мардефельда, Брюммера, Лестока, Румянцева и Трубецкого — лучшие головы франко-прусского клана{312}. В течение следующих двух лет кое-кто из них попадется в сети вице-канцлера. Даже Петр и Екатерина, которые как-то вечером зашли в гости к бывшему дипломату, не избежали неприятностей. Характер разоблачений, касавшихся личной жизни Елизаветы, указывал на то, что информация исходит от кого-то из ее ближайшего окружения; некоторые детали напрямую ставили под подозрение Иоганну Ангальт-Цербстскую, мать великой княгини Екатерины. Настал подходящий момент, чтобы изобличить ее во враждебной политической деятельности, преувеличивая ее усердие в качестве шпионки прусского короля и демонизируя ее влияние на императрицу. Обиженная государыня тотчас выслала виновную обратно домой{313}. Уезжая, германская гостья оставляла после себя еще не вполне оформившийся малый двор и неудовлетворенное мстительное чувство Елизаветы, которое мало-помалу с матери, отныне недостижимой, перекинулось на дочь. Екатерине долго потом придется подвергаться враждебным выходкам царицы, чья грубая ругань будет греметь в дворцовых стенах. Да и великий князь не избежит императрицыной враждебности: вскоре Елизавета примется корить его за неприспособленность, за недостаток благочестия и популярности в народе, наконец, за бесплодие его брака{314} — придирки, за которыми без труда просматривалось влияние Бестужева.
Преследования настигали самых мужественных: так, Воронцова вынудили представить на обозрение личные послания, которые ему писал Мардефельд, известный своим добрым согласием с Шетарди. Вопреки всякой логике маркиз, его друзья и даже их императорские высочества обвинялись в намерении затеять заговор и переворот в пользу Ивана. Самые заметные члены клана во главе с Лестоком и Екатериной бросились к ногам императрицы, уверяя ее в своей невиновности. Их вынуждали нести всю ответственность за прегрешения бывшего французского посла, ныне врага. Царицыны советники, симпатизирующие пруссакам (Воронцов, Трубецкой, Ушаков), выдвигали те же доводы, что и он, пытаясь убедить Елизавету уничтожить наконец регентшу Анну и ее сына, ибо это, как говорится, «condicio sine qua non», необходимое условие успеха, только тогда она сможет спокойно сидеть на троне Романовых. Семье Ивана пришлось расплачиваться за легкомыслие Шетарди, теперь она стала жертвой маневров противоборствующих придворных групп, наседавших на Елизавету со всех сторон: речи больше не было о том, чтобы обеспечить им более сносные условия изгнания{315}. Столь продолжительное отсутствие брауншвейгского семейства, отправленного в отдаленные места, ослабило эффект победы Бестужева, отняло у него главный повод для шантажа и в конечном счете оказалось на руку Фридриху, который всегда советовал своей «сестре» именно такой выход. Однако эти потрясения не до конца свели на нет франко-прусскую группировку. Так, Мардефельд, которого вице-канцлер ненавидел от всего сердца (причем это чувство было взаимным){316}, бодро и весело пережил все заговоры. Осмотрительный пруссак вовремя сжег все бумаги и обновил шифры, чтобы избежать нескромных взоров{317}. Бестужев, разделавшись с французами, перенес свою недоброжелательность на прусского короля: он распустил слух, что Шетарди, новыми интригами подстрекавший прусский кабинет против России, арестован в Потсдаме. Предполагалась идеальная симметрия с делом маркиза Ботты{318}. Но Мардефельд с доказательствами в руках невозмутимо опроверг сказку о берлинском инциденте. Статус-кво восстановили без серьезных потерь, но отношения между Версалем, Потсдамом и Петербургом были отныне отравлены сомнением. Новый страшный удар обрушился на франко-прусскую группировку летом 1744 года. Место Черкасского, который скончался в 1742 году, до сих пор не было занято. По зрелом размышлении Елизавета отдала пост государственного канцлера Бестужеву — такой выбор преемника был косвенным следствием скандала, спровоцированного Шетарди. Портфель министра иностранных дел у Бестужева при этом остался. Второе место в правительстве досталось Воронцову, это возвышение требовало от него предельной сдержанности, в известном смысле нейтралитета. Итак, все надежды избавиться от могущественного министра рухнули. Фридрих тотчас сменил курс: «Обратить неизбежность в добродетель» — таков был в этой ситуации девиз Берлина. После долгих месяцев ожесточенной борьбы прусского посла обязали выказывать симпатию первому лицу русского правительства, заслужить, если удастся, его доверие и дружбу{319}. Разумеется, Мардефельд сохранял и свои связи с д'Аллионом, верным союзником, в некотором смысле его креатурой, ведь француз был ему всячески обязан и безмерно счастлив, что не потерял свою высокооплачиваемую должность{320}. Впрочем, запятнанный проступками своего предшественника, да к тому же увалень, такой союзник своей поддержкой мог скорее скомпрометировать, нежели помочь. Резкая перемена в поведении обоих приятелей, вдруг ставших такими льстивыми и почтительными, не могла внушить доверия. Вокруг образовалась пустота — их сторонились и придворные, и горожане. Эта пара никогда еще не оказывалась в такой изоляции. Тем не менее прусскому послу было не в чем себя упрекнуть. Наперекор прежним повелениям своего господина он никогда публично не нападал на Бестужева, ограничивался плетением мелких интриг или по каплям источал соответствующую компрометирующую информацию. Все его внимание было сосредоточено на установлении контактов с фаворитами или придворными, возвысившимися при Елизаветином правлении: он искал способов добиться, чтобы они желательным образом влияли на ее решения. Имея мало средств для их подкупа, а возможностей воздействовать личным обаянием и того меньше, он предпочитал действовать на уже завоеванных территориях. Но так или иначе, он потерял главный плацдарм: богатейшее английское посольство, которое еще могло бы склониться в сторону прусской группировки при условии, что последняя в свой черед отвернется от Франции. И все же отважиться на решительный шаг, то есть одновременно поладить с обоими потенциальными союзниками, Мардефельд не рискнул: финансовые причины как нельзя более внятно запрещали ему вступать в то роковое соревнование, что вели лорды Гиндфорд и Тироули. С д'Аллионом он по крайней мере выработал некий модус вивенди, позволяющий аккуратно распределять денежные траты. Когда речь шла о крупных политических ставках, Фридрих умел лавировать между Людовиком XV и Георгом II, но одна важная деталь от него ускользала. Ему представлялись чрезмерными расходы, каких требовал перевод резонов международной дипломатии на язык экономики, а без этого довести до российского двора смысл его стратегических построений оказалось невозможно. Мардефельд очутился в таком одиночестве, как никогда прежде.
В начале 1746 года государственному канцлеру удался еще один мастерский трюк: он женил своего сынка, шалопая, грубияна и мота, на племяннице Разумовского. Таким образом он, пусть с черного хода, вошел в семью императрицы и заручился безусловной поддержкой фаворита. Теперь недруги Франции и Пруссии наконец получили в России официальную опору, освященную узами крови. Фридрих, всегда бывший начеку во всем, что касается интриг матримониального свойства, предпринял немыслимый демарш, только бы помешать такому союзу: он приказал своему послу уговорить Разумовского попросить руки этой девушки для его сына{321}. Напрасные усилия: ненавистный министр снова взял верх.
