Лев Рубинштейн - Повести
Офицер скомандовал, но артиллерист с пальником не двинулся с места. Тогда офицер сам схватил пальник и поднёс его к пушке.
Полыхнул рыжий огонь, в воздухе раздался пронзительный визг.
Снег на крыше взметнулся вихрем, загрохотало железо.
Паньку словно хлопнули дубиной по ноге. Его потащило с крыши, и он ухватился руками за трубу. Мужчина в армяке упал лицом в снег.
— Почтенные, уходите, по крыше бьют! — крикнул кто-то рядом.
Дядя Ефрем подхватил Паньку под руку и поволок его на чердак. Панька слышал ещё один пушечный выстрел, но потом в глазах у него потемнело, и он потерял сознание.
Всю ночь Пущин провёл без сна. Он разбирал бумаги тайного общества и жёг их в печи.
Восстание было проиграно. Пушки уничтожили на площади строй солдат. Несколько десятков людей было убито. Всюду на снегу валялись трупы. Николай I вступил на престол.
А там, на крыше Сената, на лесах возле собора, погибали простые люди… Сколько их там осталось?
Пущин не мог сейчас думать о том, почему это случилось и кто виноват. Не мог он и бежать, да бежать было некуда. Он тщательно всё уничтожил и теперь сидел один у горящей печки.
Не надо было стоять на месте. Надо было атаковать. Время было потеряно даром. Всё рухнуло!
Теперь надо было с поднятой головой встретить судьбу.
И она пришла скоро. В дверь сначала громко постучали кулаком. Потом дверь затрещала и распахнулась настежь. На пороге стояли жандармы.
ВЕЧНО ЮНЫЙ ЖАННО
Летом 1828 года в Царкосельском Лицее произошло большое событие — явился знаменитый поэт Пушкин. Это событие так взволновало лицейских, что они нарушили правила и столпились в прихожей.
В Лицее стихи Пушкина были запрещены и читали их тайком. В тогдашнем Лицее вообще многое запрещалось — например, читать «трагедии и различные романы», издавать журналы, выходить из Лицея без гувернеров, глядеть в форточки на улицу, посылать письма родным без утверждения директора и ложиться спать без молитвы.
Поэт Пушкин оказался человеком небольшого роста, в чёрном сюртуке и белых летних панталонах. Лицо у него было длинное и смугловатое. В руках он держал трость и шляпу, которые бросил гардеробщику, и, улыбаясь, повернулся к лицеистам.
— Как вас много! — сказал он. — В наше время куда меньше было… Покажите же мне Лицей.
Его повели наверх, в зал и столовую. Показывали ему стихи лицейских поэтов, рассказывали о лицейских правилах.
— Здесь я жил, — сказал Пушкин, указывая на знакомую дверь.
Это был уже не четырнадцатый, а сорок второй номер. Окошка с кисейной занавеской, где подслушивал Пилецкий, не было, но все двери и комнаты лицеистов были полуоткрыты, как на смотру. Так полагалось по правилам. И все комнаты выглядели аккуратно и одинаково.
Пушкин сначала улыбался, а потом улыбаться перестал. Поднимаясь по лестнице в библиотеку, он заметил, что у него болтается застёжка от панталон. Он оторвал её и бросил. Ею немедленно завладел лицеист Грот, который всю жизнь её хранил как воспоминание и показывал только в особых случаях.
В коридорах Лицея всё так же пахло чернилами, мелом и воском, но только этот привычный запах и остался от старых времён Лицея. Всё было другое. Даже походка у лицеистов изменилась: когда-то они ходили широкими шагами и фалды расстёгнутых мундиров летели за ними, как крылья. Теперь они шагали в застёгнутых до горла мундирах, как-то странно подкидывая ноги, и ходили большей частью парочками. Ходить гурьбой считалось неприличным.
И вообще никакого шума в Лицее не было — это запрещалось правилами.
Пушкин вышел из здания Лицея нахмуренный. Никто не провожал его до крыльца. Выходить на улицу без разрешения лицейским не полагалось.
Пушкин пошёл по аллее к пруду. Липы стали ещё гуще, чем когда-то. Золотые тени шевелились на песчаных дорожках. Но знакомых голосов не слышно было.
На камне, над вечно журчащим источником, всё так же сидела бронзовая девушка и глядела на разбитый кувшин.
Пушкин уселся на чугунную скамью на берегу пруда. Он положил шляпу и трость рядом с собой. Скрестив руки на груди, смотрел он на стройный силуэт Чесменской колонны. Ветра не было, пруд был гладок и пустынен.
По берегу шёл, прихрамывая, дворцовый служитель. Сначала Пушкин не видел его лица, но когда он подошёл поближе, Пушкин вскочил и бросился ему навстречу.
— Панька! Ты ли?
— Ваше благородие, — дрогнувшим голосом отвечал Панька, — ваше благородие… господин Пушкин!..
— Слава богу! — говорил Пушкин. — Хоть одного-то знакомого встретил! Что с тобой? Что делаешь, милый?
Он тряс Паньку, хлопал его по плечам, вертел и щекотал.
— Я садовником, ваше благородие… Парковые розы развожу. Господам придворным на развлечение…
— А лапту помнишь?
— Помню, — грустно отвечал Панька, — да ведь играть не могу — нога…
— Что у тебя с ногой?
Панька замялся.
— Ваше благородие, — проговорил он тихо, — здесь, при дворцах, думают, что меня зимой санями переехало…
— При дворцах? — удивлённо повторил Пушкин. — А на самом деле?
— Вам, лицейскому, могу сказать по правде: меня пулей в ногу ударило на площади… в декабре…
Пушкин оторопело опустил руки.
— В декабре?.. На площади? Ты был там?
— Я на сенатской крыше сидел.
— Боже мой! И ты видел? Ты наших видел?
— Видел, — подтвердил Панька. — их благородия господа…
— Молчи! — сказал Пушкин. — Я знаю, кого ты видел! Они далеко… очень далеко…
— В Сибири?
Пушкин помолчал.
— Длинный — в крепости, в тюрьме… А другой, тот в Чите, на каторге… Понял?
— Понял, ваше благородие, — отозвался Панька.
Оба долго молчали.
— Вот наши новости, — сказал Пушкин. — А твои как? Родители живы ли? Да не женат ли ты?
— Никак нет, не женат. Отец помер, а брата моего убили.
— Постой-ка, Паня… Брат твой, кажется, служил в гвардии рядовым?
— Так точно — там и убили… в декабре, на площади…
— Бедняга… — сказал Пушкин. — Дорого нам с тобой обошлась эта площадь…
Пушкин смотрел в сторону. По пруду медленной вереницей плыли белогрудые лебеди.
— А Лицей? — встрепенулся Пушкин. — Ты там бываешь?
— Нельзя, — отвечал Панька, — нынче в Лицее порядки военные, сторонних не пускают, даже подходить нельзя. Директором у них генерал, а сами шагают, как на параде.
— Я видел, — сказал Пушкин.
— А я садовником, — повторил Паня, — парковые розы сажаю. Дозвольте идти!
На этом они расстались. Пушкин, сидя на скамье, смотрел, как Панька, ковыляя, скрылся за старыми липами.
С пруда потянуло холодом. Лебеди уплыли. Кругом не было ни живой души. Неподвижная вода лежала, как гладкое зеркальное стекло, среди безлюдных зелёных берегов.
* * *В 1853 году в сибирском городишке Ялуторовске в маленьком домике с тремя окнами на огород можно было увидеть широкоплечего человека с седоватыми густыми усами. Он лежал на диване и прислушивался к звукам пианино.
Пианино стояло в соседней комнате. Играла на нём дочь ссыльного Ивана Ивановича Пущина — Аннушка. Хорошо играть она ещё не научилась и подбирала на слух знакомые мотивы.
Пущин лежал на диване больной. У него сердце было плохое — постоянно колотилось без всяких причин, а нога болела из-за расширения вен. Было ему пятьдесят пять лет.
За окном белел недавно выпавший снег. Было девятнадцатое октября — годовщина основания Лицея.
В этот день Иван Иванович надевал на палец памятное чугунное кольцо. Ему казалось, что в этот день он становится моложе.
Бывало, в этот день в Лицее с утра готовились к балу, к спектаклю, посещению родных. Яковлев бродил по комнатам с гитарой; Пушкин сочинял эпиграммы; Горчаков загонял слуг, чистивших ему ботинки и мундир; Дельвиг и Данзас переписывали текст пьесы; Малиновский учил свою роль и кричал на весь Лицей. Шум стоял на всех этажах. Доктор Пешель, пожимая плечами, говорил:
«У старшего курса сегодня лихотряска!»
«Лихорадка», — поправлял его Илличевский…
Где теперь лицейские?
Володя Вольховский был в тайном обществе; послан офицером на Кавказ, потом изгнан из армии… Антон Дельвиг умер в Петербурге… Вильгельм Кюхельбекер умер в ссылке… Ваня Малиновский служил офицером, теперь живёт безвыездно в своём имении… Федя Матюшкин — капитан флота, славный исследователь северных морей… Миша Яковлев служит в Петербурге и музыку сочиняет… Сильверий Броглио погиб, сражаясь за свободу Греции… Саша Пушкин…
Иван Иванович вспомнил давно прошедший день, когда заезжий петербургский офицер Розенберг зашёл к нему в одиночную камеру тюрьмы. Иван Иванович спросил, что с Пушкиным. Розенберг замялся.
