Лев Рубинштейн - Повести
— Где его величество? — крикнул один из них.
Жанно мотнул головой в ту сторону, куда убежал царь.
— А, чёрт возьми, что вы тут делаете? — пробасил один из адъютантов. — Убирайтесь прочь!
Оба бросились вслед за царём.
Но Жанно не ушёл. Он стоял один в тени аллеи до тех пор, пока за деревьями не хлопнули два выстрела. Тут только он очнулся.
«Это зверя застрелили», — сообразил он.
Жанно побежал в Лицей. Возле самых ворот он наткнулся на Сашу Пушкина. Пушкин был теперь застёгнут на все пуговицы и вид имел самый спокойный. Жанно рассказал ему обо всём.
— Послушай, — добавил он, — ты посмотрел бы на его глаза! Поверишь ли, он смертельно испугался! Сначала от медвежонка, потом от меня побежал! О, Саша, это… царь бессовестный!
Пушкин улыбнулся.
— Эх! — сказал он. — Нашёлся один добрый человек, да и тот медведь…
Выпуск Лицея прошёл тихо. Первую награду получил Вольховский, вторую Горчаков.
На церемонии были император и министр. Император явно скучал. Энгельгардт рассказал о жизни Лицея за шесть лет. Куницын прочёл «Постановление о выпуске». Потом всех окончивших по очереди представили императору с объяснением присуждённых им чинов и наград.
Александр I смотрел на лицеистов устало и принуждённо. Видно было, что думает он вовсе о другом. Когда представление окончилось, он встрепенулся и сказал монотонным голосом, что отечество ждёт от сынов своих службы верной. Он коротко поблагодарил директора и воспитателей. Потом помолчал и прибавил, что по-прежнему «не оставит Лицей своим вниманием». Потом поднялся с кресла, и все встали.
Император кивнул головой и решительно зашагал к выходу. Вслед ему быстро зазвенели шпоры адъютантов. Энгельгардт, поклонившись, растерянно посмотрел на министра. Думали, что царь останется до конца церемонии, но он ушёл, почти убежал.
— Прошу вас, продолжайте, Егор Антонович, — упавшим голосом сказал министр.
Лицейский хор спел песню, сочинённую Дельвигом. Пели дружно, но грустно:
Шесть лет промчалось, как мечтанье,В объятьях сладкой тишины,И уж отечества призваньеГремит нам: «Шествуйте, сыны!»
Сам Дельвиг пел со слезами на глазах. Вильгельм не пел, а обводил глазами зал, профессоров, мальчиков в синих мундирах — одного за другим — и вдруг закрыл лицо руками. Пушкин низко опустил голову.
Простимся, братья! Руку в руку!Обнимемся в последний раз!Судьба на вечную разлуку,Быть может, породнила нас!..
Кончили петь и сразу смешались. Кюхельбекер обнимал Малиновского, Яковлев — Матюшкина, Пушкин — Дельвига. Всей толпой лицеисты окружили Энгельгардта, и он стал раздавать окончившим чугунные кольца — знак вечной и доброй памяти о Лицее.
Пущина на церемонии не было. Он лежал больной в госпитале. Пушкин и Кюхля принесли ему чугунное кольцо и рассказали обо всём. Жанно надел чугунное кольцо на палец, посмотрел на него рассеянно и проговорил тихо:
— Что же, братцы… простимся?
Вильгельм вдруг бросился к нему.
— Жанно, мы не оставим друг друга! — взволнованно говорил он. — Неужто забудем? Ведь у нас дело… дело общее! Александр, скажи ему!
Пушкин сидел нахохлившись.
— На вечную разлуку? — проговорил он как в полусне. — Кто знает? Всё может быть… Прощай, Лицей! Теперь уж по-настоящему — прощай! Мы взрослые!
ОГОНЁК ВО ТЬМЕ
Велика Россия, и глубоки её снега! Без конца несётся кибитка между двух тёмных стен леса. Колокольчик мерно брякает, возок то взлетает на сугроб, то падает в провал и снова вверх. Кони храпят и ломают лёд копытами. Мелькают глухие деревеньки, утонувшие в снегах. Дым над соломенными крышами стоит в воздухе синими столбами. Иногда в густом бору раздаётся словно ружейный выстрел, лошади пугливо прядут ушами, — это треснул на морозе ствол ели.
На почтовой станции из кибитки вылезает среднего роста человек, плечистый, плотный, с обмёрзшими усами. Пока перепрягают лошадей, он сбрасывает медвежью накидку на лавку и разматывает шарф. У него круглое молодое лицо, густые брови и ясные, весёлые глаза. Он берёт перо и расписывается в книге для проезжающих:
«…Московский надворный судья… Пущин, Иван Иванович. Едет из Санкт-Петербурга в имение, по своей надобности…»
Не было сказано, в какое имение. Пущин ехал в Михайловское, где жил поэт Пушкин. Но поэт был ссыльный. Его несколько лет тому назад выслали из столицы за «возмутительные» стихи. Он находился под надзором полиции и духовенства. А книгу для проезжающих просматривали в полиции. Вот почему Пущин не указал, куда едет.
Это было в январе 1825 года. Восемь лет прошло с тех пор, как лицеисты разлетелись из Царского Села.
Итак, бывший Жанно, а теперь Иван Иванович Пущин был судьёй. Скажем прямо — пост невеликий.
Пущин был выпущен из Лицея вовсе не в судьи, а офицером в гвардию. Но прослужил он в гвардии недолго. На дворцовом выходе к нему однажды подошёл младший брат царя, великий князь Михаил Павлович.
— Это что же? — спросил он резко.
Пущин вытянулся. Он не понял, чего хочет великий князь.
— Темляк,[24] — отрывисто сказал Михаил Павлович, — темляк не по форме повязан! Как смеете являться в таком виде? Где учились? В Лицее? Я так и думал! Небось стишки сочиняете?
Пущин вздрогнул и побледнел. Возражать брату царя не полагалось. Но в тот же день Пущин подал в отставку и стал судьёй.
Для человека из знатной семьи быть обыкновенным судьёй и разбирать дела простых людей считалось презренным занятием.
— Пущин испортил себе карьер, — пожимая плечами, говорил Корф.
Но у Пущина другое было на уме. Он был членом тайного общества. Он отпустил на волю своих крестьян. Ему рисовались великие перемены — падение царей бессовестных, республика, вольность, слава народная…
Всё это было в тайне. Об этом даже во сне нельзя было проговориться.
— Лошади поданы, — доложил Пущину слуга Алексей.
Кибитка понеслась дальше, свернула с дороги в лес и заколыхалась на просёлочной дороге.
Дорога была плоха. Колокольчик уже не мерно брякал, а болтался без всякого толку. Кибитку бросало и валяло, как лодочку на бурном море. Наконец она накренилась так, что ямщик на всём ходу слетел в сугроб.
— Держись! — крикнул Пущин Алексею и схватил вожжи.
Лошади понеслись во весь опор, К счастью, свернуть им было некуда — кругом лес и глубокий снег. Лошади скакали по дороге в гору и наконец сами влетели в ворота усадьбы.
Усадьба была не из богатых — приземистый, небольшой, старый дом, утонувший в снегу. Дым из труб не шёл. Похоже было, что в доме никто не живёт.
Лошади проскакали мимо крыльца и завязли в сугробах посреди двора.
Колокольчик оборвался.
И тут оказалось, что в доме есть люди. На крыльцо выскочила небольшая фигурка, босая, в ночной рубашке:
— Жанно! Братец! Боже мой!
Это был Пушкин.
Жанно, весь облепленный снегом, облапил Пушкина, как медведь.
Несколько минут они молча любовались друг другом. Наконец Жанно приподнял Пушкина и потащил его в дом. Поэт был не тяжёл. В сенях к Пущину бросилась старуха в тёплом платке.
— Жанно, голубчик, — сказал Пушкин, вытирая слёзы, — это няня моя, Арина Родионовна… Ты ведь её знаешь?
— Как не знать, — рассмеялся Жанно, — я её в Петербурге ещё знал!
Пушкин жил уныло. Комнатёнка у него была маленькая, вся усыпанная листами исписанной бумаги и обожжёнными кусочками гусиных перьев.
— Узнаю тебя, Александр, — смеялся Жанно, — перья обкусаны и сожжены на свечке, совсем как в Лицее! Пишешь по ночам, поправляешь свечу и грызёшь перо!
— Да, — со вздохом признался Пушкин, — только в стенку-то постучать некому…
Подали кофе. Друзья уселись болтать. Разговору хватило бы и на трое суток.
— Ведь ты в тайном обществе? — спрашивал Пушкин. — Скажи, друг Жанно, не секретничай, ведь есть общество?
— Дорогой мой, — отвечал Жанно, — ты задал мне вопрос немыслимый…
— Ладно, не говори! Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою — по моим глупостям… Давай лучше выпьем за всех!
Алексей хлопнул пробкой и разлил вино. Выпили за Россию, за Лицей, за друзей.
— А теперь, — сказал Пушкин, значительно посмотрев на Жанно, — выпьем, брат, за «неё»…
Оба встали. Они хорошо знали, кто такая «она» и как пили за «неё» офицеры в Царском Селе. Это была свобода. Помолчали и выпили. Жанно усмехнулся и поцеловал Пушкина.
— Ну вот и ладно! — закричал Пушкин. — Давай займёмся литературой! Какие новости в столицах? Не привёз ли чего-нибудь?
