Вера Бокова - Повседневная жизнь Москвы в XIX веке
В конце 1840-х годов владельцем заведения стал его бывший управляющий, печкинский приказчик Гурин, и при нем трактир получил новое название, неузнаваемо расцвел и разросся. Посетивший в середине столетия «Московский» Теофиль Готье писал: «В первой комнате находилось нечто вроде бара, переполненного бутылками кюммеля (сладкой анисовой водки. — В. Б.), водки, коньяка и ликеров, икрой, селедками, анчоусами, копченой говядиной, оленьими и лосиными языками, сырами, маринадами, деликатесами, предназначенными разжечь аппетит перед обедом. У стены стоял инструмент вроде шарманки с системой труб и барабанов… Ручку ее крутил мужик, проигрывая какую-то мелодию из новой оперы. Многочисленные залы, где под потолками плавал дым от сигар и трубок, шли анфиладой, один за другим»[172]. Угощали француза типичными московскими блюдами: щами, икрой, молочным поросенком и стерлядью с солеными огурцами и хреном.
«Машиной» «Московский» особенно славился. Она стояла в главном двусветном зале (всего в «Московском» было с десяток залов, не считая отдельных кабинетов) и, как уверял хозяин, стоила 40 тысяч рублей. Клиенту вместе с меню вручался список музыкальных «пиес», которые он мог выбрать для исполнения. Иногда здесь выступали и музыканты-исполнители.
Вскоре Гурин открыл второй трактир, неподалеку от первого, выходящий на Воскресенскую площадь, и назвал его «Большим Московским». Первое заведение было тогда переименовано в «Новомосковский трактир».
В 1870-х годах «Большой Московский» приобрел миллионер А. А. Карзинкин; здание было сломано и отстроено заново, и здесь открылась «Большая московская гостиница» с «Большим Московским трактиром», по-прежнему посещаемым китайгородским купечеством, чиновниками и студентами. Сохранялся, как традиция, и оркестрион, продолжавший греметь на радость клиентам популярнейшую песню «Снеги белые» или духовный гимн «Коль славен наш Господь в Сионе».
Близость к нескольким театрам — Большому, Малому, Шелапутинскому — сделала заведение Карзинкина популярным среди театральной публики, тем более что владелец завел здесь «ужины после театров», продолжавшиеся до трех часов ночи. Приезжали сюда и актеры, и музыканты, и писатели. Часто бывали Николай Рубинштейн и Чайковский в компании с музыкальным издателем П. Юргенсоном и музыкальным критиком Н. Кашкиным. Архитектор Илья Бондаренко, сам часто бывавший в «Большом Московском», поместил в своих воспоминаниях рассказ одного из трактирных старожилов: «П. И. Чайковский гостиницу нашу любил. Приедет, бывало, днем, так часа в три-четыре, — народу в это время нет, завтраки кончились, обеды не начинались, — сядет в уголок, велит подать бутылочку лафиту и сидит один, подопрет руку и все думает о чем-то… Добрый был человек, большой доброты»[173].
Постоянным посетителем «Большого Московского» был и А. П. Чехов; он и останавливался здесь в гостинице, когда наезжал в Москву из Мелихова или Ялты.
Залы карзинкинского заведения были оформлены с некоторой художественностью: здесь был русский зал, выполненный по проекту известного архитектора И. П. Ропета — с резьбой в народном стиле и шитыми полотенцами вместо портьер, мраморный зал в стиле ампир и т. д.
Московские рестораны в численности сильно уступали трактирам и были более позднего происхождения. Появились они в Москве, видимо, незадолго до 1812 года (в Париже первые рестораны появились в 1770-х годах, а в Петербурге — в 1805 году) и довольно долго существовали почти исключительно при гостиницах, содержавшихся иностранцами. По крайней мере, в 1828-м был всего один ресторан вне гостиниц — заведение Борегарда на Петровке в здании Петровского театра.
От трактира ресторан отличался в основном тем, что кухня здесь была по преимуществу французская (хотя иногда встречалась и русская), прислуживали не половые, а официанты во фраках (им, в отличие от половых, полагалось говорить «вы») или в какой-нибудь придуманной содержателем форме, порции были существенно меньше трактирных и музыка была только «живая» — чаще всего какой-нибудь хор (нередко женский) или ансамбль (тирольский, венгерский, цыганский). Во всем остальном — интерьерах, ценах, обслуживании — большого различия не было. По мере увеличения числа московских ресторанов они стали делиться на три категории. Как и в трактирах, в ресторанах блюда из меню в большинстве случаев среднему москвичу были малодоступны, но тоже широко применялась практика порционных завтраков и обедов, которые даже в первоклассных заведениях были относительно недороги. К примеру, в «Эрмитаже» на обед предлагали такие деликатесы:
Обед 2 р. 50 коп.
Крем Ортанс Рояль.
Консоме Марго. Пирожки.
Стерлядь брезе О шампань.
Филе миньон Массена.
Жаркое: Бекасы. Салат.
Цветная капуста, соус голландский.
Персики кардинал.
Обед 1 р. 50 коп.
Суп Ризото.
Консоме. Пирожки.
Судак Кольбер.
Жаркое: Телятина. Салат Латук.
Пунш Мексикен.
«Когда бывали свободные деньги, — вспоминал о ранней ресторанной жизни Москвы (1820-х) М. А. Дмитриев, — я обедал за пять рублей ассигнациями на Тверской у Ледюка. У него на эту цену был обед почти роскошный: отличный вкусом суп с прекрасными пирожками; рыба — иногда судак под соусом а ля тартар, иногда даже угри; соус — какое-нибудь филе из маленьких птичек; спаржа или другая зелень; жареное — рябчики, куропатки или чирок пирожное или желе из апельсинов или ананасов — и все это за пять рублей. Вино за особую цену; я иногда требовал стакан медоку Сен-Жюльен, что стоило рубль ассигнациями; половину выпивал чистого, а половину — с водою… В случае уменьшения финансов, обедал на Кузнецком мосту, у Кантю, за общим столом: это стоило два рубля ассигнациями. Тут была уже не французская, тонкая и избранная кухня, сытные щи или густой суп; ветчина и говядина и тому подобное. Но при большом недостатке денег я отправлялся к Оберу, где собирались по большей части иностранцы и обедали за одним столом с хозяином. У него стол был поделикатнее, чем у Кантю, но беднее, а стоил обед всего рубль ассигнациями»[174].
Также пользовались в то время известностью и популярностью рестораны при гостиницах Будье, Дюссо и Шевалье.
Заведение Шевалье (позднее принадлежавшее Шеврие), находившееся при гостинице в Газетном (нынешнем Камергерском) переулке, состояло из небольшой залы и двух отдельных кабинетов. В общей зале, уставленной экзотическими растениями и превращенной в зимний сад, стоял один большой стол. Блюда здесь сервировались на тончайшем фарфоре, приборы были серебряные; кухня, естественно, французская, порции, по московским меркам, микроскопические. Водку наливали в крошечные рюмочки, что тоже было не по-московски, и нельзя было получить ни черного хлеба, ни кваса, до которых большинство москвичей были большими охотниками. При всем том место это было очень дорогое и, как бы сейчас сказали, пафосное, почему и посещалось в основном, кроме постояльцев и приезжих иностранцев, московской «золотой молодежью». В 1860-х завсегдатаями здесь были граф Шереметев, Ланские, С. С. Перфильев, граф В. В. Гудович, Римский-Корсаков — владелец противоположного от ресторана здания (которое впоследствии было перестроено под театр, и, сменив нескольких «постояльцев», в конце концов оказалось занято Художественным театром).
Ко второй половине XIX века московский ресторан уже основательно обрусел, а ближе к концу столетия постепенно так сблизился по своему характеру с трактиром, что даже коренные москвичи часто путались в том, к какой категории отнести то или иное заведение.
Знаменитый «Эрмитаж» на Трубной площади, открывшийся в 1864 году при одноименной гостинице, с виду выглядел трактиром, то есть здесь служили половые, а не официанты, но назывался рестораном и потчевал французской кухней. Его совладельцем (в компании с московским купцом Я. А. Пеговым) и шеф-поваром был легендарный Л. Оливье, давший свое имя бессмертному салату и вообще поднявший кухню «Эрмитажа» на блистательную высоту. Позднее хозяином заведения недолго был Висконти, а вслед за ним Мариус.
«Эрмитаж» считался одним из лучших ресторанов не только в России, но и в Европе и был в Москве невероятно популярен. Здесь собирались дворяне после выборов своего предводителя и сообща чествовали нового избранника. Неизменным ужином в «Эрмитаже» заканчивалось любое сколько-нибудь значимое научное заседание. Актеры отмечали тут удачные премьеры. Студенты регулярно праздновали Татьянин день. Здесь, в белой с золотом Колонной зале, куда попадали с Неглинной с особого подъезда и через коридор отдельных кабинетов, чествовали заезжих знаменитостей (в 1879 году — И. С. Тургенева) и отмечали общемосковские по значению юбилеи. Любопытно, что приглашенные на юбилей оплачивали праздничный обед из своего кармана: на верхней площадке лестницы перед входом в банкетный зал за столиком собирали деньги (рублей по семь) и вели соответствующие списки. Возле каждого прибора помещалось нарядно выполненное меню, украшенное вензелем или даже портретом юбиляра. Виновника торжества на банкет доставляли в неизменной четырехместной карете, встречали «бурными аплодисментами» и усаживали во главе громадного, покоем (в виде буквы «п») расположенного стола. В начале обеда все молча ели; потом начинались заздравные речи — непременно с «общественным» и «прогрессистским» уклоном. После каждой речи к юбиляру подходили поздравляющие, жали ему руку, целовали и чокались. После ужина следовала небольшая художественная часть с пением и декламацией, но и по ее окончании приглашенные долго не разъезжались: без конца разговаривали и пили чай или вино, заказывая их уже самостоятельно. Стоит прибавить, что в Москве всегда не только любили так, за пустопорожним разговором, засиживаться до рассвета, но и ничего никогда не начинали вовремя: вечно находился повод кого-нибудь ждать, и настоящий москвич никуда не приезжал к назначенному часу, а опаздывал минимум на 15–20 минут, зная, что «без него не начнут».
