«Время молчания прошло!» Пять веков Реформации в меняющемся мире - Коллектив авторов -- История
Хитросплетения политической и религиозной тематики вывели немецких авторов на новый уровень интерпретации причин Тридцатилетней войны. Страх разрушения империи из-за религиозных и политических распрей превратился в обвинения ее соседей, пытающихся «своими кознями» уничтожить «возлюбленное немецкое отечество»[425]. Этот ужас стал важной составляющей появления в публицистике национальных мотивов. Вначале публицисты уличили Фридриха V в связях с Османской империей[426] — обвинение, страшнее которого в конфессиональную эпоху сложно было что-то выдвинуть. Советник Фридриха Ф. фон Плессен якобы поучал курфюрста: «Нам бы надо еще позвать турок!» Эта реплика откровенно порадовала «дух кальвинизма»: «А вот вам и основательный хороший совет / За это вам почет и уважение»[427]. Внутри империи идея виновности турок во всех возможных грехах была актуальна как нигде. Традиционно считалось, что именно турки являются главными «разрушителями» империи. Идея турецкой войны уже с XVI в. выступала как фактор национального единения[428].
Однако немецкие публицисты в годы Тридцатилетней войны значительно расширили круг имперских «врагов», объявив ими соседей-европейцев, — даже единоверцев, что важно для понимания религиозной ситуации в империи. Немецкие публицисты католического, протестантского или реформатского толка противопоставили немцам весь «другой» мир, в котором конфессиональные границы стирались или затушевывались. Фридриха V немецкие публицисты обвинили в интернационализации войны, которая, по их мнению, поставила под угрозу само существование «благородной империи немецкого отечества»[429]. Фридрих V, как писали публицисты, «связал себя узами с чужой кровью (курсив мой. — А. Л.)»[430], женившись на дочери английского короля Якова I (1566–1625). С помощью ее образа, очень часто появлявшегося в начале 1620-х гг. на иллюстрированных листовках[431], немецкие авторы поставили вопрос о вражеских происках и вине других государств, стремящихся разрушить империю. Жена Фридриха Елизавета искушала курфюрста в «пустыне»[432] — аллюзия на Евангелие от Матфея, в котором Христос трижды подвергался дьявольскому искушению. «И искусительница пришла к нему и говорит: Если ты сын курфюрста, сделай своим хлебом Богемское государство, чтобы у наших детей было пропитание. А он отвечает: не хлебом единым живы. Но им нужен суп из монастырей, приходов и церквей»[433]. Несмотря на то, что в реальности английская помощь Фридриху в захвате Богемии фактически сводилась к нулю, роль англичан в развязывании внутри-имперского конфликта неоднократно подчеркивалась публицистами, при этом акцент делался как на династическую связь, так и на конфессиональную. «Благодаря моему новому зятю-кальвинисту <…> я смогу подзаработать. / Мои топоры, мои пики / сделают меня богачом. / Я благодарен кальвинистам / чем больше они хотят порубить распятий и икон / тем я богаче», — такие слова немецкие сочинители вкладывали в уста Якова I, представленного в образе негоцианта[434]. Подобные сатирические пассажи можно объяснить тем страхом, который немецкие публицисты, в основном католического толка, испытывали перед потенциальной возможностью объединения всех протестантских сил[435]. Однако этот изначально «конфессиональный» ужас трансформировался в один из главных катализаторов национальной идеи — в образ врага.
Немецкий образ врага времен Тридцатилетней войны во многом опирался на представления о врагах конфессиональных. Связь образа врага с конфессиональной проблематикой, наследием Реформации и его национальными метаморфозами в годы Тридцатилетней войны особенно четко видна на двух примерах — отношения к испанцам и к шведам. В немецкой публицистике первых лет Тридцатилетней войны так называемую «черную легенду»[436] — негативный образ Испании — составляли несколько основных черт. Испанцы были представлены жестокими, лживыми и коварными. Однако всеми негативными моральными качествами и действиями испанцев, по мнению немецких публицистов, руководил беспримерный религиозный фанатизм. Вторжение испанцев в немецкие земли изображалось публицистами как приказ римского папы, его злые козни против немецкого протестантизма, а не как династическая помощь австрийским Габсбургам. В памфлете «Десять заповедей испанцев» с подзаголовком «Десять священных заповедей, которые папа Павел V дал своему возлюбленному сыну Спиноле», испанцев обвиняют следующим образом. «Не прекращай войну, пока вся Германия не будет снова моей», — напутствует папа генерала испанской армии Спинолу. — «Для этого ты должен яростно убивать / уничтожать имущество и земли мечом и огнем»[437]. По мнению немецких авторов, конфессиональная нетерпимость испанцев была характерной особенностью еще со времен начала их колониальной политики[438]. Однако за очевидными религиозными мотивами, скрывался классический образ врага со всеми присущими ему отрицательными архетипами: «чужой», «агрессор», «мучитель или палач»[439]. Эти черты
